CreepyStory

Это перевод истории с Reddit

Когда я был ребёнком, мама держала на журнальном столике тяжёлый кожаный фотоальбом. Толстые чёрные страницы, пластиковые кармашки, «Полароиды», закреплённые хрупкими уголками. Я листал его, пока она готовила ужин или когда мне следовало делать уроки. Тогда я считал его доказательством, что наша семья — самая обычная. Дни рождения, рождественские утра, летние поездки к озеру — буднично и обыкновенно, но успокаивающе.

Сначала я его не заметил.

Почему бы и заметить? Когда тебе семь, ты не рассматриваешь каждую фотографию как детектив. Ищешь своё лицо, лица братьев и сестёр, пса. Но годы спустя, приехав домой после колледжа, я снова взял книгу в руки. Наверное, из ностальгии.

Вот тогда я его и увидел.

Он есть на каждой фотографии. Не так, чтобы бросался в глаза. Иногда — на заднем плане, прислонившись к дереву. Иногда — на краю кадра, размытый от движения. Однажды он сидит двумя рядами позади на моём пятом дне рождения, в зоне столиков PlayPlace в McDonald’s, и смотрит прямо в камеру.

Странность в том, что я его не знал. Мои родители его не знали. Никто в семье его не знал.

Я спросил у мамы, сначала посмеиваясь, разворачивая к ней альбом.

— Кто этот парень? Он повсюду. Смотри, за тётей Клэр на рождественском фото. Потом снова у озера. И вот здесь, на карнавале…

Она взяла у меня книгу. Пальцы застыли на странице.

— Это… просто какой-то случайный человек, — наконец сказала она и захлопнула обложку. — Знаешь, как люди попадают в кадр. Наверное, просто… совпадение.

Но сказано это было совсем не небрежно.

Она вернула альбом на полку и в тот вечер больше не дала мне его смотреть.

Я, однако, не мог выбросить это из головы. Лежал в своей детской комнате, уставившись в потолок, и пытался восстановить фотографии по памяти. Он не был роднёй. Не был другом. Он будто даже не старел — волосы всегда одной длины, одной прически. Одежда почти не менялась.

Чем больше я думал, тем яснее понимал: он не просто «на заднем плане». Он смотрел. Всегда в камеру. Всегда на нас.

И теперь мысль не отпускает: если он есть на каждом снимке… значит, он там был. В каждый момент. Каждый праздник, каждую поездку, каждый день рождения. Стоял достаточно близко, чтобы попасть в кадр.

Значит, он всегда был рядом с нами.

Смотрел.

На следующее утро я завёл разговор снова. За кофе сказал:

— Мам, серьёзно — кто был тот мужчина на фото? Ты знала всех остальных на тех вечеринках. Соседи, друзья семьи. Почему о нём никто никогда не говорил?

Она не посмотрела на меня. Помешивала в чашке медленно и размеренно, будто выигрывая время. Наконец сказала:

— Ты накручиваешь себя. Просто кто-то проходил мимо. Такое сплошь и рядом.

Но голос дрогнул, когда она произнесла «фотобомб».

Я знал, что лучше не давить. У мамы есть этот способ гасить разговор — губы сжимаются так плотно, что в звуке уже слышно «точка». Всё же, когда она ушла на работу, я снова вытащил альбом с полки.

Сел на пол по-турецки, переворачивал страницы осторожно, будто бумага могла рассыпаться в руках.

Он был там.

Всегда.

Рождество 1994-го — за ёлкой, видно лишь половину лица сквозь ветки.

Встреча семьи 1997-го — на другом конце пикникового поля, сидит в одиночестве на скамейке.

Мой выпускной из школы — точно по центру трибун, взгляд прикован к камере.

Дело было не только в том, что он попадал на снимки. Он не менялся. Та же тёмная куртка. Та же стрижка. Та же осанка: спина прямая, руки свободно сложены перед собой. Дядя за это время облысел. Двоюродные братья вытянулись, прыщи сменились чистой кожей. Даже чёртов пёс постарел.

А он — нет.

Я попытался рассуждать логически. Может, старый семейный знакомый, которого я не помню. Может, маме стыдно, или они поссорились. Это объяснило бы секретность, тон.

Но не объяснило бы отсутствие возрастных изменений.

Я решил проверить.

Достал из кармана один «Полароид» — мой седьмой день рождения. Взял из ящика лупу и изучил мужчину на заднем плане. Разрешение зернистое, цвета выцвели, но выражение лица видно отчётливо. Нейтральное. Почти приветливое. А глаза… глаза для дешёвой плёнки были слишком резкими.

Сравнил со снимком с моего выпускного. Те же глаза. То же выражение. Менялось лишь одно — насколько он был близко.

На дне рождения он стоял у дальней стены PlayPlace.

На выпускном — прямо в толпе, в середине.

Ближе.

Это слово всю ночь звучало в голове.

Я позвонил отцу, надеясь, что он рассмеётся и расскажет какую-нибудь старую, забытую историю. Вместо этого он замолчал. Потом попросил меня перестать задавать вопросы. Дословно:

— Не копай. Оставь. Ради собственного блага.

Тогда я понял: это не совпадение.

И тогда же решил, что должен знать.

Я отсканировал фотографии. Каждую, где он был. Загрузил их на сайт распознавания лиц, один из тех с бесплатным пробным доступом. Сидел, грызя ногти, глядя на крутящийся индикатор, пока сайт прогонял базы.

Когда пришёл результат, это было не имя.

Это не было вообще ничем.

Просто сообщение об ошибке: ЛИЦО НЕ РАСПОЗНАНО. СОВПАДЕНИЙ НЕ НАЙДЕНО.

Попробовал другой сайт. То же самое. И ещё один. То же.

Словно его не существовало.

Но он существует.

Потому что, когда я закрыл ноутбук, в чёрном экране рядом с моим отражением я был не один.

На долю секунды, прямо у меня за плечом, я клянусь, увидел его.

После этого я не мог уснуть. Каждый скрип в доме усиливался, каждая тень вытягивалась слишком длинной. Я затащил фотоальбом наверх, в свою старую комнату, положил на стол, как папку с уликами.

Я сказал себе, что докажу: он не то, о чём я думаю. Что обязано быть объяснение.

Но фотографии не остались прежними.

Впервые я заметил это едва-едва. Снимок с нашей поездки на Ниагарский водопад — папа держит меня на плечах, за спиной туман брызг. Я помнил фото точно, потому что на папе был дурацкий пластиковый дождевик. Но теперь… мужчина стоял за нами. Его не было на оригинале. Я знаю, что не было. Он был ближе, чем когда-либо, лицо повернуто так, что видно оба глаза.

И теперь он улыбался.

Не дружелюбно. Скорее, как человек, который сдерживает секрет.

Я перевернул страницу. Школьная научная выставка в восьмом классе. Раньше он был в последнем ряду, размытый между родителями. Теперь голова была чуть склонена в мою сторону, рот приоткрыт, словно он только что произнёс слово.

Меня затошнило. Ладони вспотели, страницы начали липнуть, я всё быстрее переворачивал их.

Каждая фотография сдвинулась. Не явно — ничего кричащего, ничего, что сразу выдавало бы «подделку». Только мелочи. Взгляд. Наклон. Тело мужчины развёрнуто крошечный градус в мою сторону.

Словно он знал, что я на него смотрю.

Я захлопнул книгу и запихнул её под кровать. Но это не помогло — изображения уже выжглись в мозгу. Я всё думал о его глазах — слишком острых, будто прорезающих муть дешёвых камер.

Ночью мне приснилось, что я снова листаю альбом. Но вместо дней рождения и поездок на каждой странице — фотография меня, в моей комнате, снятая с улицы, через окно. И на каждой он ближе, ближе, ближе, пока последний снимок не становится одним лишь его лицом.

Я проснулся, захлёбываясь воздухом, сердце бухало так, будто хотело вырваться.

Альбом снова лежал на столе.

Я помню, как запихнул его под кровать. Помню скрежет картона по ковру. Но вот он — стоит раскрытым, открытый на выпускном фото.

И теперь мужчина был не в толпе.

Он стоял на сцене, рядом со мной.

После этого я перестал притворяться, что это ностальгия. Что-то не так. Глубоко, ужасно не так.

Я не сказал маме. Никому не сказал. Что я мог сказать? «Помнишь того незнакомца, который есть в каждом нашем воспоминании? Так вот, он теперь становится ближе». Отличная новость за семейным ужином.

Вместо этого я попытался игнорировать. Запихнул альбом в шкаф и навалил сверху настольные игры. С глаз — долой.

Но нет.

Мужчина начал появляться вне фотографий.

Сначала — в зеркале в ванной. Я только что почистил зубы и увидел его на самом краю отражения, в проёме, где дверь выходит в коридор. Я развернулся так резко, что чуть не выронил щётку. Никого. Коридор пуст.

Вернулся взглядом — и зеркало пусто.

В следующий раз было хуже. Поздней ночью я на кухне пил воду. Окно над раковиной выходило во двор. Темно, пусто, только деревья. Кроме… не пусто.

Фигура стояла у кромки деревьев. Совершенно неподвижная.

Подробности были и не нужны — я знал, что это он. Та же осанка. Прямая спина. Сложенные руки. Ожидание.

Я отступил, сердце колотилось, убеждал себя, что это игра тени. Но когда я моргнул, его голова наклонилась — медленно, намеренно — будто он знал, что я смотрю.

Я дёрнул шторы и больше их не открывал.

С тех пор отражения меня предавали. Любой тёмный экран, любое стекло. Я видел его позади, настолько далеко, чтобы нельзя было разобрать детали. Но чувствовал. Его взгляд давил, как ладонь на плечо.

Я начал закрывать зеркала. Выдернул телевизор из розетки. Держал ноутбук с закрытой крышкой. Всё равно не получалось от него уйти.

Потому что он появлялся уже не только в доме. Он начал взаимодействовать с альбомом.

Однажды ночью я услышал шорох из шкафа. Тихий, как перелистывание страниц. Я застыл на кровати, мышцы свело. Звук продолжался минуту, потом стих. Когда я наконец заставил себя посмотреть, дверца шкафа была приоткрыта.

Настольные игры, которые я навалил сверху, валялись на полу.

А альбом лежал раскрытый, страницы потрепетали, будто от сквозняка.

Я подкрался, всё внутри орало «не подходи», и увидел, на какой странице он раскрылся.

Это была не детская память. Не праздник.

Это была фотография, которой я никогда раньше не видел.

Я. Сижу на своей кровати. Сейчас.

И в нижнем углу кадра, наполовину в тени, мужчина стоит у меня в комнате.

Я больше не мог это терпеть. Альбом, меняющиеся фото, мужчина, протискивающийся в мой дом — ничто не складывалось. Должно же быть объяснение. Какой-то недостающий кусок.

Я пошёл к маме.

Она сидела в гостиной и складывала бельё, когда я шлёпнул альбом на журнальный столик. От удара она вздрогнула. Посмотрела на него так, словно я положил перед ней мёртвое животное.

— Скажи, кто он, — потребовал я. Голос дрожал, но мне было всё равно. — Этот мужчина. Он на каждой фотографии. И не говори, что это совпадение, потому что он есть на тех, которых раньше вообще не было.

Её пальцы сжали полотенце так, что побелели костяшки. Она не ответила.

— Мам, — я настаивал. — Пожалуйста. Просто скажи правду.

Наконец она опустила полотенце и опустилась на диван. Впервые в жизни она выглядела… старой. Уставшей. Будто носила это в себе десятилетиями, и это изнутри её разъело.

— Я надеялась, ты не заметишь, — прошептала она. — Мы все надеялись.

У меня похолодела кожа. — Мы?

Она медленно кивнула. — Твоя бабушка, твой дядя, твой отец и я. Мы… мы никогда о нём не говорим. Это правило. Не произносишь его имени, не указываешь на него, не признаёшь его. Потому что если признаешь — он замечает тебя в ответ.

Её глаза заблестели. Она смотрела на меня так, как смотрят на безнадёжного больного — когда горе уже началось.

— Почему он в наших фотографиях? — спросил я.

Мама покачала головой. — Он всегда был в нашей семье. Всегда. Насколько хватает альбомов. Каждое поколение он там. Свадьбы, похороны, крещения. Иногда он — просто размазня. Иногда — ближе.

Она прикрыла рот рукой, будто пожалела, что сказала столько.

Я подался вперёд. — Чего он хочет?

Рука опустилась ей на колени. Она не ответила.

— Мам, — голос сорвался. — Чего он хочет?

Она прошептала так тихо, что я едва услышал: — Он выбирает.

Меня вывернуло. — Выбирает что?

Её взгляд дёрнулся к альбому. — Кто остаётся. Кто — нет.

У меня скрутило живот. Вдруг защёлкнулись кусочки, о которых я никогда не задумывался. Мой двоюродный брат Дэнни, пропавший, когда мне было десять. Как родные никогда о нём не говорили. Пустой стул на праздниках, о котором никто не упоминал.

Я вспомнил, как в детстве спросил о нём. Бабушка резко сказала: «Мы не говорим о Дэнни». Я подумал тогда — из-за горя. А теперь… теперь я задумался, не из-за ли страха.

Потому что, когда я перелистнул снимок со встречей семьи — тот, где мы все собрались в парке, — я заметил то, чего раньше не видел.

Дэнни был на той фотографии. Улыбался, держал фрисби.

Но на копии, что была у меня в руках, его не было.

На его месте стоял тот мужчина.

Я не мог вдохнуть.

Дэнни больше не было на фотографии. Просто исчез, стерся, словно его никогда не существовало. А мужчина — стоя там, где был он — выглядел чётче, чем все остальные в кадре.

Я захлопнул альбом и отступил. — Мам, мы не можем это игнорировать. Он здесь. Он здесь.

Она не взглянула на меня. — Чем больше сопротивляешься, тем быстрее всё происходит. Ты уже увидел слишком много.

— Что происходит?

Её глаза наполнились слезами. Она покачала головой. — Прости меня, родной.

И тут я это услышал.

Щёлк.

Безошибочно узнаваемый звук затвора камеры, глухой, где-то внутри дома.

Я застыл. — Ты это слышала?

Лицо мамы сморщилось. — Он уже выбрал.

Я повернулся на звук. Коридор был пуст, тени тянулись длинными полосами. Пульс шумел в ушах, я шагнул к своей комнате.

Альбом ждал меня на столе. Открытый. Страницы шевелились, хотя сквозняка не было.

Ещё один щелчок.

Я опустил взгляд.

Там, на чистой странице, лежал новый «Полароид». Он ещё проявлялся, химическая дымка отступала, и проступало изображение: я. Стою в коридоре. Прямо сейчас.

За мной, на фото, мужчина был ближе, чем когда-либо. Не размытый, не далекий. Его рука протянута, почти касается моего плеча.

Щёлк.

Ещё один «Полароид» сам собой выскользнул на страницу. На нём я смотрю на фотографию у себя в руках. Моё лицо бледное, ужас застывший. А за мной — рука мужчины уже не тянется — он сжимает моё плечо.

Я выронил книгу и отшатнулся, сердце колотилось, разбивая рёбра.

Свет мигнул.

И зеркало на другой стороне комнаты начало рябить.

Не как разбивающееся стекло — как вода. Будто что-то проталкивается сквозь него.

Сначала показалась рука. Бледная. Тонкая. Слишком длинные пальцы. Они упёрлись в стекло, затем обхватили рамку.

Я не мог двинуться. Ноги приросли, когда его лицо протиснулось следом, растягивая поверхность, пока та не лопнула со звуком рвущейся мокрой ткани.

Он шагнул наружу.

Он был в точности таким, как на всех фотографиях — тёмная куртка, аккуратные волосы, спокойное выражение. Только теперь он был в нескольких дюймах от меня.

— Зачем? — выдавил я. Мой голос прозвучал крошечным, бесполезным.

Он наклонил голову, изучая меня своими острыми, немигающими глазами. Потом — медленно, намеренно — поднял старый фотоаппарат у себя на шее.

Щёлк.

Вспышка ослепила меня.

На секунду я ничего не видел. Лишь белизну.

Когда зрение вернулось, я уже был не в своей комнате.

Я был в фотоальбоме.

Я видел маму, стоящую над книгой и плачущую. Видел своё лицо, застывшее на середине крика, запертое за глянцевой поверхностью.

А за моей спиной, уже ступая в кадр, стоял мужчина.

Ближе.

Всегда всё ближе.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit

Это перевод истории с Reddit

Моя жизнь стоит на паузе уже год. Год назад я должен был съехать из дома и начать самостоятельную жизнь. Квартира была найдена, работа ждала. А потом умерла мама. И мой мир, как и мир отца, просто остановился.

Она была солнцем его жизни. Они были как пары из старых фильмов — полностью, без остатка преданные друг другу. Когда она внезапно умерла от аневризмы, свет в нём погас. Горе стало почти осязаемым — тяжёлым, давящим покрывалом, накрывшим наш дом.

Сначала всё было как и ожидалось. Слёзы. Отказ говорить о ней — или неспособность говорить о чём-то ещё. Он перестал ходить на работу. Перестал встречаться с друзьями. Я решил остаться. Я не мог оставить его в таком состоянии. Он же мой отец. Я поставил свою жизнь на паузу, успокаивая себя мыслью, что это всего лишь на несколько месяцев, пока он не окрепнет.

Но он так и не окреп. Горе не уменьшалось. Оно дало метастазы.

Сначала он перестал есть. Просто перекладывал еду по тарелке. Потом перестал вставать с постели. Яркого, сильного мужчину, который учил меня кататься на велосипеде и собирать книжную полку, сменил пустоглазый призрак, лежащий и смотрящий в потолок, тающий на глазах.

Мы ходили по врачам. К таким множествам врачей. Они сделали все возможные анализы. Физически, сказали они, он здоров. С ним всё в порядке. «Это психология, — сказал один из них, бесстрастно-сочувственным тоном. — Тяжёлая, затяжная реакция горя. Нужна терапия, возможно, медикаменты».

Мы попробовали. Терапевт приходил домой, а отец просто смотрел на него пустыми глазами и не произносил ни слова. Таблетки он не принимал. Он просто… сдавался. Он позволял себе умереть, следуя за ней во тьму.

Прошёл уже год. Он — скелет. Хрупкий набор костей под тонкой, бумажной кожей. Питательные вещества он получает через капельницу, которую я научился ставить сам. Он не произносил ни слова уже шесть месяцев. Я провожу дни, меняя ему простыни, ухаживая за ним, наблюдая, как его грудь поднявается и опускается в неглубоких, рваных вдохах, и просто… жду. Жду конца. Моя собственная жизнь стала призраком, полузабытым сном о будущем, которое должно было быть моим.

И вот три недели назад зазвонил телефон.

Номер был скрыт. Я почти не ответил.

— Алло?

— Доброе утро, — прозвучал бодрый, профессиональный женский голос. — Я говорю с опекуном… — Она назвала полное имя отца.

В животе сжался холодный узел тревоги.

— Кто это? — спросил я.

— Я звоню из частной биомедицинской исследовательской компании, — сказала она, голос гладкий, как шёлк. — Мы специализируемся на… уникальных решениях для глубоких психологических травм. Мы изучили медицинский случай вашего отца и считаем, что можем помочь.

Я ощутил всплеск гнева.

— Медицинский случай моего отца? Это конфиденциально. Как вы это получили? Это незаконно. Я на вас пожалуюсь.

— Я понимаю вашу озабоченность, — её тон не дрогнул. — И приношу извинения за нетрадиционный характер звонка. Наши методы получения данных… запатентованы. Но, пожалуйста, прежде чем вы повесите трубку, подумайте об отце. Прогноз ведь неутешительный, правда? Врачи сдавались. Они лишь управляют его постепенным угасанием. Он умрёт. Вы это знаете. Мы предлагаем вам шанс. Лекарство.

Её слова разрезали мой гнев, как скальпель. Она была права. Он умирал. Я был просто сиделкой в хосписе, ожидающей неизбежного.

— Что за лекарство? — спросил я хриплым шёпотом.

— Наша терапия основана на принципе сенсорной якоризации, — объяснила она. — Мы считаем, что в случаях крайнего горя психика как бы отрывается от реальности. Ей нужен знакомый, мощный якорь, который вернёт её обратно. Мы можем создать такой якорь. И, поскольку лечение всё ещё на финальной стадии испытаний, мы готовы предоставить его вам совершенно бесплатно.

Бесплатно. Лекарство. Звучало слишком хорошо, чтобы быть правдой. Похоже на мошенничество. Но я посмотрел в дверной проём на скелетообразную фигуру, лежащую неподвижно и безмолвно в тусклом свете спальни, и отчаяние, чувство, с которым я жил так долго, пересилило скепсис.

— Что… что мне нужно сделать?

— Процедура очень простая, — сказала женщина. — Нам нужен биологический образец от объекта его горя. От вашей матери. Что-то, с чем у неё был тесный контакт, что могло бы сохранить сильный… личный отпечаток. Идеальна расчёска. Украшение, которое она постоянно носила. Любимый предмет одежды.

Это было мрачно. Это было жутко. Но мне было уже всё равно.

— И что мне с ним сделать?

Она дала адрес — абонентский ящик в другом штате — и велела отправить туда предмет. И всё. «Как только мы получим образец, мы сможем синтезировать якорь. Вы получите лечение в течение недели».

В ту ночь я впервые со смерти мамы зашёл в её шкаф. Я оставил её комнату ровно такой, какой она её покинула, — совершенная, разрывающая сердце капсула времени. Воздух был насыщен её запахом — тонкой смесью любимых духов и чего-то, что было просто… ею. Я открыл шкатулку с украшениями. Сверху, на бархатной подушечке, лежала её старая расчёска с серебряной спинкой. В щетинках всё ещё виднелись несколько её длинных тёмных волос. Рука дрожала, когда я поднял её. Казалось, я оскверняю могилу.

Я положил расчёску в пупырчатый конверт и отправил на следующий день.

Через неделю пришла небольшая, ничем не отмеченная картонная коробка. Обратного адреса не было. Внутри, в гнезде из чёрного поролона, лежал один-единственный изящный флакон духов. Тёмно-фиолетовое стекло, простой серебряный распылитель. Без этикетки. Рядом — маленький сложенный листок бумаги с единственной строкой инструкций, напечатанной чистым, стерильным шрифтом:

Наносить один распыл в воздух рядом с пациентом один раз в день.

И всё. Я открыл флакон, любопытство пересилило тревогу. Пшикнул совсем чуть-чуть на запястье. В воздухе раскрылся… прекрасный аромат. Сложная цветочная композиция, нот которых я не мог разобрать. А под ней было ещё кое-что. Тепло. Мягкость. Запах, такой до боли знакомый, что грудь сжалась.

Это была мама.

Это были не просто её духи. Это была она. Запах её кожи после работы в саду, лёгкий аромат ванили, которую она добавляла в выпечку, сама сущность её присутствия. Всё было здесь — идеально, невероятно точно воссозданное в этом маленьком флаконе. Жидкая память.

Я зашёл в комнату отца. Он лежал, как всегда, глаза открыты, но ничего не видящие. Я поднёс флакон в двух-трёх футах от его лица и, дрожащей рукой, нажал распылитель. Тонкое облачко аромата осело в воздухе вокруг него.

И его взгляд сфокусировался.

Это случилось мгновенно. Пустой, безжизненный взгляд исчез. Его глаза впервые за год уцепились за мои. Мелькнуло узнавание. Смущение. Он вдохнул — глубокий, хрипучий вдох, сильнее любого, что я слышал от него за месяцы.

— Сын? — прошептал он, голос сухой, потрескавшийся от долгого молчания.

Слёзы потекли по моему лицу. Я не смог говорить. Я лишь кивнул.

— Мне… мне приснился страшный сон, — сказал он, оглядывая комнату. — Где… где твоя мать?

Это был самый болезненный вопрос, который он мог задать. Но это был вопрос. Он вернулся.

Следующие несколько недель были чудом. Воскрешением. Каждое утро я давал ему один распыл духов. И с каждым днём он крепчал. Снова начал есть твёрдую пищу. Сел. Начал ходить — сначала с ходунками, потом сам. К лицу вернулся цвет. Он прибавил в весе. Пустоглазого призрака больше не было, вместо него — мой отец.

Он плакал. Он извинялся снова и снова за год, который у меня отнял, за бремя, которым был. Мы разговаривали. Мы впервые по-настоящему оплакивали маму вместе. Наш дом, который был гробницей, снова наполнился жизнью. Я был переполнен глубокой, благодарной радостью. Странная компания, мрачные методы — всё стало неважно. Они вернули мне отца.

Но когда первая эйфория схлынула, я заметил новый распорядок, что незаметно сложился. Духи были стержнем его существования. Без них он не мог функционировать. По утрам он просыпался вялым, дезориентированным, в глазах проступал отблеск прежней пустоты. Он был безвольным, растерянным. Потом я распылял аромат. Эффект был мгновенный. Взгляд прояснялся, спина выпрямлялась — и он снова становился… собой. Это было как заводить по утрам механического человека. Он был полностью, абсолютно от них зависим. Это была зависимость, но, как мне казалось, спасительная. Или я так думал.

Вчера утром я взял флакон. Он показался лёгким. Я встряхнул его. Он был почти пуст. Оставалось, может быть, один-два распыла. В животе сжался холодный, твёрдый узел паники. Я пытался звонить в компанию раньше — просто чтобы поблагодарить, — но там всегда звучал сигнал «номер не обслуживается».

Я сделал отцу утренний распыл. Надо было сказать ему.

— Пап, — произнёс я, стараясь держать голос ровным. — Это… лекарство. Оно почти кончилось.

Лицо его побледнело. Весёлый, восстановившийся человек, с которым я жил последний месяц, исчез, уступив место незнакомцу. Глаза расширились сырой, животной паникой.

— Нет, — прошептал он. — Нет, нет, этого не может быть. Оно мне нужно. Мне нужна… она.

— Всё в порядке, — попытался я его успокоить. — Ты уже лучше. Ты сильный. Оно тебе больше не нужно.

— Ты не понимаешь! — взревел он, внезапно обретя пугающую силу. Он схватил меня за руку, пальцы сжались, как тиски. — Я не могу потерять её снова! НЕ МОГУ!

Он стал другим человеком. Это было не горе. Это была сырая, отчаянная, яростная нужда. Ярость наркомана. Остаток дня он провёл в состоянии взвинченной, параноидальной тревоги, метался по дому, раз за разом спрашивая, нашёл ли я ещё.

Сегодня утром я дал ему последний распыл. Он мгновенно успокоился, но момент был горьким. Я знал, что через двадцать четыре часа чудовище вернётся. Весь день я набирал номер компании. Снова и снова. Наконец, кто-то ответил.

Это был не человек. Это был холодный женский голос автоответчика.

— Благодарим за звонок, — произнёс голос ровно и бесстрастно. — В связи с недавним правительственным расследованием и прекращением нашей деятельности компания окончательно закрыта. Мы больше не можем предоставлять услуги или продукты.

Сердце упало.

— Пожалуйста, нет, — прошептал я в трубку.

— Если вы я вляетесь бывшим клиентом, — продолжил голос, — и запас вашего лечения исчерпан, мы искренне извиняемся за возможные неудобства. Мы не в состоянии синтезировать дополнительные дозы. Следует отметить, что на поздних стадиях испытаний прекращение лечения может приводить к… острому психологическому дистрессу и непредсказуемому, агрессивному поведению у пациента. Сенсорный якорь становится психосоматической необходимостью. Пациент не восстановится. Ухудшение будет быстрым и необратимым.

Запись сделала паузу.

— Мы настоятельно рекомендуем вам позаботиться о собственной безопасности. Если вы не в состоянии сдержать пациента, наше финальное предложение —… эвтаназия. Нам жаль вашей утраты. Хорошего дня.

Линия оборвалась.

Я пишу это сейчас из своей спальни. Я забаррикадировал дверь комодом. Мой отец в гостиной. Или то, что раньше было моим отцом, в гостиной. Действие духов закончилось примерно час назад. Я слышу его. Он крушит всё вокруг. Грохот мебели, звон бьющегося стекла. И я слышу его голос, крики. Он кричит не моё имя. Он кричит её. Он зовёт свою жену, её запах, тот якорь, которого больше нет.

Несколько минут назад он начал бросаться на мою дверь. Дерево трещит. Он сильнее, чем я мог представить. Это не горе. Это что-то другое. Лекарство не просто вернуло его. Оно исказило его в существо, не способное жить без объекта своего горя.

Последние слова записи стучат у меня в голове. Наше финальное предложение — эвтаназия.

Убей его. Убей собственного отца.

Я не знаю, что делать. Полиция… они увидят лишь больного, жестокого старика. Его отправят в психиатрическую больницу. Он может кого-то ранить. Может ранить себя. Ему так больно, больнее, чем в тихом угасании, в котором он был прежде. Это… это будет милосердием?

Удары по двери всё громче. Дерево трескается. Он скоро прорвётся. У меня мало времени. Что мне делать? Что, ради Бога, мне делать?

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit

Сап, безднятки.

Я не люблю запоминать сны, разбирать их и, тем более, вдохновляться ими и тащить в публичное пространство, но, когда они бывают такими кинематографичными (да еще и выходят сразу с сиквелами), я не могу их не зафиксировать хотя бы в тексте, хотя бы для себя. Ну а от вас у меня нет тайн, так что ловите олитературенную версию моего сегодняшнего сна:

Все началось с дождя. Какого-то чудовищного ливня, колотившего по парковой плитке, но моим плечам, по крыше, под которой я укрылся с такой ненавистью, словно желал все это пробить насквозь. Холодный, промозглый, он быстро превращал газоны в трясины, а дорожки – в грязные реки. Прогуливающиеся мамаши, подростки на роликах и лобзавшиеся на скамейках парочки разбегались, кто куда. Ни у кого не было зонтов, дождь обрушился на мир с совершенно чистого белого неба.

Первым признаком окружающей неправильности стали утки. Не обычные ленивые обитатели городских прудов и каналов, а крупные, чудовищного размера селезни с длинными, как у туканов клювами. Ростом они доходили мне до колена, и хуже всего – совершенно не боялись людей. Эти альфы собирали вокруг себя стаи уточек поменьше и вовсю захватывали территорию парка, медленно превращавшегося в огромное болото. Один из таких селезней, видимо, увидел во мне угрозу. Тяжело переваливаясь, подошел ко мне и требовательно долбанул в колено длинным клювом. Я понял намек. Укрываясь то под крышей беседки, то под деревом, я принялся выбираться из парка, стараясь не попадать под хлещущий ливень. Вместе с каждой каплей, попадавшей на мою одежду, я впитывал и знания о новом изменившимся мире: это не было просто грозой. Это было нечто враждебное, безжалостное – то ли слезы павших ангелов, то ли концентрат дрянных мыслей, скопившихся в небе, то ли какой-то токсин. Но те, кто проводил слишком много времени под прямыми струями, вскоре менялись.

Во сне у них не было названия, но, думаю, я бы назвал их «преследователями» или «шизами». «Шизы» - от греческого «σχίζω» - «расщеплять», «раскалывать». Отличительным признаком шизов становился расколотый на несколько кусков зрачок, будто кто-то разбил зеркало души, и в каждом осколке теперь отражалось чудовище.

Впитав это знание вместе с дождем, я не удивился крупному мужику в красном комбезе, который целеустремленно шагал в мою сторону. Мне пришлось ускориться, но в этом «шизе» было два метра с лишним, так что каждый его шаг равнялся едва ли не трем моим. Я знал, что шиз будет меня преследовать, пока не нагонит. Единственным шансом было спрятаться – шизы мыслили весьма прямолинейно, и за препятствием не видели цели. Никто другой его уже не заинтересует: его цель – я. К сожалению, в парке не было даже ни одного достаточно широкого дерева, чтобы спрятаться за ним. Вдобавок, там и тут я видел скопления шизов, ждущих новую цель, и мне таковой становиться совершенно не хотелось.

Вдалеке я увидел кирпичное здание с выбитыми окнами и изо всех сил побежал к нему. Шиз тяжело топал за моей спиной, а дождь бил по моей лысине, грозя в любой момент «расколоть» и меня.

Впрочем, возможно, надо, чтобы вода попала в глаза? Не знаю. Так или иначе, в окне я увидел знакомое лицо своего друга детства. У него в руках была винтовка и он подгонял меня. Стоило мне перемахнуть через подоконник первого этажа, как он обрушил жалюзи на окно. Шиз в комбезе резко остановился перед самым окном. Через щели в жалюзи до меня доносилось его пропитанное табаком дыхание. Друг протянул мне дробовик и кивнул на окно:

- Прикончи. Рано или поздно он додумается, что ты здесь.

Что именно он со мной сделает, я уточнять не стал. По хищно блестящему, будто бы фасеточному глазу шиза все было и так понятно. Я резко поднял жалюзи и одним выстрелом снес шизу голову. На выстрел из соседнего помещения прибежали жена друга и его же сестра. Обе, как и друг, в камуфляже и вооружены. Да, он всегда готовился к чему-то подобному…

Мы выживали в этом здании не меньше недели. Выбраться из парка не представлялось возможным: со всех сторон нас окружали улицы, кишевшие шизами. По очереди мы организовывали вылазки в ларьки, палатки и летние ресторанчики в парке. Жрать уток-мутантов, глашатаев Шизоливня мы не рисковали – мало ли, как повлияет на рассудок их мясо. Шизов мы старались обходить или просто спасаться бегством. Берегли патроны, да и, откровенно говоря, большинство из них безбожно тупили, прежде чем начать преследование. Чтобы спасаться от непрекращающегося дождя, мы использовали маскхалаты.

На одной из вылазок я заметил ребенка. Мальчика лет шести в дождевике. Он махал руками и звал на помощь. Наверное, нельзя было поступить иначе. Я осторожно попался на глаза пацану и позвал его с собой. Он радостно кивнул и зашлепал резиновыми сапогами по лужам в мою сторону. Я шепнул:

- Иди за мной, след в след.

И, не оглядываясь, я направился в наше логово. Без добычи. Но с еще одним голодным ртом. Даже не предполагая, насколько голодным.Когда я зашел в наше убежище, друг вскинул винтовку и приказал мне снять с пацаненка капюшон. Уже ожидая худшего, я подчинился и… да. Откинув капюшон, я увидел расколотые карие глаза, и каждый из осколков смотрел исключительно на меня. Да, он не шел за мной, чтобы спастись, он меня преследовал.

Я не хотел выяснять, что случится, когда он меня, по его мнению, «догонит». И не хотел тратить патроны, привлекая внимания окрестных шизов. А еще я почему-то решил, что детские позвонки более хрупкие, чем у взрослых, и мне удастся обстряпать все быстро и безболезненно. Не получилось. Мальчонка еще долго натужно хрипел, лежа на полу и неестественно вывернув голову, пока я ходил в соседнее помещение к арсеналу – за ножом. Благо, где находится сердце, я знал достаточно точно – помогли курсы первой помощи.

Наверное, я отправился эту вылазку, чтобы наказать самого себя за содеянное. К торговому центру на границе парка мы не совались – даже преодолеть парковку незамеченным было нереально, что уж говорить о помещении. Но запасы вяленого мяса подошли к концу, а от талого мороженого из ближайшего ларька крутило кишки. В итоге, я решился. Кто-то один должен был дежурить в убежище, но… какой смысл? Шизов не интересуют пустые здания, пока там нет людей. А прочие выжившие… Честно говоря, я не был уверен, остался ли хоть кто-то в округе. Поэтому, взяв воздушку – на меня нормальной винтовки не осталось – я отправился в самое опасное место во всем парке. Отпихивая встречавшихся шизов прикладом, я пробирался к краю парка. Но, увидев парковку, понял, что у меня нет шансов пройти через главный вход – они стояли через каждые три-пять метров, задрав голову и ловя ртом капли дождя. Поэтому я решил идти через служебный.

Обогнув парковку по широкой дуге и распихав несколько шизов, я нырнул в железные двери, за которыми оказался узкий темный коридор. Я не сразу понял, что произошло. Просто кто-то вырвал у меня из рук воздушку и разобрал ее тут же в воздухе, а, когда глаза привыкли к темноте, я увидел его. Огрызок. Вот, какое имя ему бы подошло больше всего. Он и правда походил на обкусанное со всех сторон яблоко, и мне даже казалось, что местами я вижу следы чьих-то великанских челюстей. Но, несмотря на эти страшные травмы, он двигался очень быстро и проворно. А еще он был первым шизом, который заговорил:

- Кто сказал тебе, что мы – расколотые? Мы – едины. Дети дождя. Как утиная стая. А ты – один. Но скоро мы будем вместе…

И Огрызок щелкнул челюстями прямо перед моим лицом. Не знаю, объели ли его другие шизы, или он грыз сам себя, но желания выяснять у меня не было никакого. Я сбил его с ног и рванул прочь – вдаль по коридору, а потом вверх по лестнице. Все заливал зеленый свет технических ламп, придавая всему окружающему ощущение нереальности. Я преодолевал пролет за пролетом, пока не оказался… в тупике. Я не знаю, чем кто-то строил лестницу, ведущую в никуда. Наверное, чтобы меня туда привести.Огрызок медленно поднимался по лестнице. Он много болтал. Говорил о дожде, как об осколках чужих снов. О каждой капле, как о чьем-то имени. И каждое впитавшееся под кожу имя делает тебя частью большего. О том, что это не охота и не преследование, а возвращение – они собирают нас, как расколотые куски, чтобы однажды мы собрались в единое целое, и тогда дождь прекратится. А я не слушал, я изо всех сил удерживал себя под потолком, уцепившись за какую-то арматуру, торчавшую из стены и надеясь, что тварь до меня не дотянется. Вопрос лишь в том, как долго я смогу держаться. Голос Огрызка звучал уже совсем рядом:

- И когда ты осознаешь, как ты мал без нас – ты сам подставишь лицо дождю…

БУХ!

Выстрел, заметавшийся эхом по этой странной лестнице, оглушил меня. Под звон в ушах я обернулся и смотрел, как Огрызок шатается на месте, прежде чем свалиться между лестничными пролетами. Судя по огромной дыре в его голове, теперь Огрызка можно считать доеденным. А по лестнице поднимались… Да! Мой друг, с женой, сестрой и другими выжившими!!! Улыбаясь сквозь слезы, я разжал руки…

***

Уже некоторое время мы обитали на даче моего друга. Не помню, как мы выбрались из парка. Полагаю, после торгового центра мы не вернулись в убежище, а угнали одну из машин и рванули прочь из города. Одни за другим прибывали машины его друзей. С женами, с детьми. Все они счастливо улыбались, вливаясь в нашу дружную «коммуну», с удовольствием брались за новые обязанности и собирались строить новую жизнь. Меня же что-то глодало. Мучило, будто червь, копошившийся в мозгу и не дававший спокойно спать. В ушах звенело эхо слов Огрызка: «Кто сказал тебе, что мы – расколотые? Мы – едины!»

Я же един не был. О своей жене я не слышал с того момента, как пошел дождь. Была ли она в парке? Или была дома? Или на работе? Я не помнил. Но все чаще перед внутренним взором я видел ее огромный глаз, расколотый паутиной трещин. И я понимал, что ей, скорее всего, не повезло попасть под дождь. И, пока прочие заново строили жизнь и планировали какое-никакое будущее в мире, задавшем новые правила, я просто… существовал. Я не ощущал себя частью этой коммуны, а, скорее, каким-то придатком, кем-то, кого терпят, потому что я – друг нашего «лидера общины».Решение было очевидным.

В конце концов, каждый из нас имеет право чувствовать причастность к чему-то большему, право на признание, на место в семье.

Даже глупо, что никто не додумался убрать бочку для дождевой воды со двора – ведь пить ее больше было нельзя. Странно, что никто не додумался ее накрыть или хотя бы перевернуть. Но совершенно логично, что, недолго поколебавшись, я погрузил туда голову. Там, под водой, было тихо и спокойно. Наконец-то пропал звук вездесущего дождя, барабанившего по крыше и сшибавшего листву. И, слушая эту тишину, я осознавал, что она не может раскалывать – лишь, наоборот, склеивать, делая тебя частью большого и целого. И это знание я должен подарить своим друзьям…

...Сложно сказать, в какой момент меня коснулось озарение, достаточное, чтобы в какой-то момент узнать свое отражение в разбитом зеркале. Я весь был покрыт красным – с ног до головы. На зубах чавкало что-то железистое, тугое – сразу не прожуешь. Совсем не похоже на привычную тушенку. Тела, окружавшие меня, тоже разительно отличались от тушенки – где это видано, чтобы консервированное мясо носило одежду? Где-то на втором этаже раздавались плач и крики. Женские и детские. Видимо, мне удалось всех застать врасплох. Теперь, когда сопротивление подавлено, надо найти кастрюлю побольше и натаскать воды для моей новой семьи. Или подключить шланг? А, может, разобрать крышу? Голова фонтанировала новыми идеями. Я улыбнулся своим отражениям в зеркале, а они в ответ улыбнулись мне, и глаз каждого был расколот на множество частей. Теперь я никогда не буду один.