CreepyStory

Это перевод истории с Reddit

Я не помню точно, когда подвал в моём детском доме стал опасным. Это случилось где-то летом, когда мне исполнилось одиннадцать, но ни недели, ни дня, ни момента, когда комната перестала быть безопасной по ночам, я назвать не могу. Изменение было постепенным, как молоко, которое скисает; хотелось бы знать, что испортило подвал, а может, и не хотелось бы. Что бы ни было причиной, один вечер я помню ясно — самый страшный вечер, что у меня был. Это было 18 июня 1999 года. В день моего рождения.

Оглядываясь назад, понимаю: знаки того, что с подвалом что-то не так, были всегда. Да и с домом целиком, если честно, но особенно — с подвалом. Иногда он казался больше, чем в другие дни. Температура в нём никогда не имела смысла: в августе мог быть ледяной холод, а в январе — духота, независимо от того, каково было в остальном доме. Порой, когда мы с Эммой ещё играли там, казалось, будто за нами наблюдают. Знаете это чувство, когда волосы на шее встают дыбом, потому что кто-то на тебя уставился? Я всегда думала, что это мама или папа заглянули проверить нас, но теперь знаю лучше.

К подвалу примыкал маленький погреб, куда мама ставила овощи из нашего огорода в стеклянные банки — мариновала. Не только огурцы, но ещё свёклу, бамию и даже ревень. В погребе странно пахло, не то чтобы плохо. Скорее… затхло. Старым. Пылью и растениями, скукожившимися в своих банках. На полу была земля, и когда шёл дождь, весь подвал наполнялся запахом мокрой почвы.

С двух лет и до одиннадцати мы жили на… ну, точный адрес я, пожалуй, не скажу — поверьте, вам не надо искать это место, — но скажу, что это была Лоу-Хилл-роуд. Наш дом был двухэтажный, с нежно-белыми стенами и узкой трубой камина. Фасад был усыпан окнами, большими, которые мама обожала распахивать летом, хотя папа заставлял держать в них сетки из-за насекомых.

Воспоминания о доме залиты солнцем: я с Эммой забираюсь на большой клён на заднем дворе. Осенью мы помогаем папе сгребать листья, а потом носимся по кучам, снова всё разворошив. Папа никогда не сердился. Просто улыбался и начинал сначала, а мы с мамой и Эммой помогали ему.

Всё было хорошо и светло — пока вдруг не стало. Когда мне было десять, папа потерял работу. Улыбаться он стал реже. Дом будто сжался, похолодал, и света стало меньше, хотя лето подбиралось всё ближе. Эмма говорила, что мне это кажется, но я знала, что и ей тревожно, просто она держалась храбрее — для меня. И не важно, что это было притворство; я любила её за это.

Эмма была моей старшей сестрой, моей лучшей подругой, моим маяком. Я пошла в папу — тёмные волосы, голубые глаза, — а Эмма была почти зеркальной копией нашей мамы: белокурая, красивая, с улыбкой, которая словно расплескивалась по всей комнате. Она была старше меня на три года, высокая, а я — маленькая; ловкая, а я — неуклюжая; отличница с той самой минуты, как взяла в руки книгу. Все обожали Эмму, и бывало, я её блеску завидовала — совсем чуть-чуть. Она была слишком добра, чтобы её можно было по-настоящему resentовать.

Когда в том году мама с папой начали ссориться, Эмма разрешала мне залезать к ней в кровать, если меня будил их крик. Она звала меня «Птичка», потому что я в детстве не могла оторвать глаз от птиц. Потом читала мне — чаще всего в сотый раз «Паутину Шарлотты», — и только так я могла снова заснуть, хотя ненадолго.

Этой весной мне почти каждую ночь снились кошмары. Всегда один и тот же: наша кухня ночью, дверь в подвал открывается, и внизу на лестнице — тень. Свет в подвале выключен, ничего толком не видно, но тень казалась знакомой. Она ничего не говорила, но я знала: ей нужно, чтобы я спустилась. Я не хотела. А когда пыталась отступить, удавалось сделать только два-три шага назад, и тут что-то начинало тянуть меня к распахнутой двери и ступеням.

Ночь за ночью я просыпалась с криком за миг до того, как меня утаскивало во тьму по ступеням вниз.

Эмма держала меня, пока я не успокоюсь. Иногда удавалось снова заснуть и больше не видеть сон. Иногда — случалось два или три раза за ночь. Этой весной я почти не спала. И Эмма — тоже.

За две недели до моего дня рождения мама начала бродить во сне. Во всяком случае, впервые мы поймали её на этом тогда; возможно, до этого она тоже ходила по дому. Я уже почти задремала, прижавшись к Эмме в её постели, когда услышала мамин крик внизу. Мы нашли её на кухне: глаза закрыты, она привалена к столу и дрожит.

— Мам? — позвала Эмма.

Мама не шелохнулась и не ответила. Я заметила, что она вцепилась в край стола так, что костяшки побелели, будто удерживая стол, чтобы он не уехал. Эмма велела мне звать папу, но его снова не было — так что мы остались вдвоём. Я потянулась к маминой руке, но Эмма меня остановила.

— Кажется, нельзя будить лунатиков, — сказала сестра.

— Думаешь, ей что-то снится?

— Не знаю, Птичка, может…

Мамину голову дёрнуло в сторону, и она снова закричала — тихий стон вырос и натянулся в пронзительный визг. Она кричала так, что у неё закончился воздух. Я плакала, уткнувшись лицом в Эммин верх от пижамы. Когда, наконец, крик скатился в беззвучное сипение, Эмма осторожно высвободилась из моих рук и подошла к столу. Медленно, бережно, она взяла маму за одну из дрожащих рук. Не стала её сдвигать, просто накрыла мамины пальцы своей ладонью. И начала тихо-тихо что-то говорить — так тихо, что я не могла разобрать.

Она убаюкивающе шептала, улыбалась и сжимала мамину руку. Маму трясло сильнее, и, на миг показалось, она снова закричит, но дрожь вдруг разом прекратилась, и мама открыла глаза.

— Девочки, чего вы не спите? — спросила она сонно, полуприкрыв веки.

— Мы как раз собирались, — ответила Эмма.

Мама кивнула и попыталась отойти, но одна её рука всё ещё мертвой хваткой держала стол. Она опустила взгляд, удивилась, потом расслабилась и позволила Эмме вывести её из кухни.

— Пойдём, Птичка, — сказала Эмма.

Я пошла следом, но на секунду задержалась и взглянула туда, куда мама смотрела, когда кричала. Её закрытые глаза были обращены к двери в подвал — которая, по идее, тоже должна была быть закрыта. Эмма каждый вечер проверяла, что она на задвижке, прежде чем мы шли спать. Только так я могла уснуть.

Но в ту ночь дверь была приоткрыта — щёлку.

Я пинком захлопнула её и побежала за Эммой и мамой.

За восемь дней до моего дня рождения папа поранился в подвале. Я была там с ним днём — читала на маленьком диване в углу. Тогда мы использовали подвал наполовину как семейную комнату, наполовину как кладовку, и ещё у папы вдоль одной стены был небольшой столярный уголок. После того как он лишился работы, он с головой ушёл в ремонт дома. Новые водостоки, новый пол в столовой, казалось, каждый день где-то шла покраска. Думаю, ему это помогало чувствовать себя лучше, и мне нравилось, когда у папы был проект: в такие моменты он больше всего походил на прежнего себя.

Но в тот день у него ничего не ладилось. Он делал для Эммы книжную полку; вид у дела был плохой. Я сидела в углу и читала, наблюдая, как оранжевый свет заката просачивается через маленькое высокое окно подвала. На мне были наушники — папина пила была очень громкая. В комнате пахло древесной пылью. Мама обычно ворчала, что мне нельзя спускаться в подвал, когда папа работает инструментами, но ему, похоже, это не мешало, а мне нравилось быть рядом, когда он был доволен.

Я помню, как меня вдруг передёрнуло от холода, и я подняла глаза от книги. Папа прекратил работу и застыл, держа циркулярную пилу безвольно в одной руке и глядя на дверь погреба.

— Пап? — позвала я, вытаскивая один наушник.

Снаружи темнело, и свет в подвале казался тусклым.

— Пап? — я вынула второй наушник и встала.

Я не слышала его из-за наушников, но теперь поняла, что он говорит сам с собой. Бормочет, не отрывая глаз от погреба. Сам по себе это был не погреб, а почти кладовка, где мама держала банки с овощами. С улицы туда было не попасть, только из подвала, и родители обычно запирали дверь, чтобы мы с Эммой там не играли.

Дверь была открыта.

Это была не просто темнота — в погребе стоял абсолютный мрак, словно кто-то нарисовал на стене подвала идеальный чёрный квадрат. Папа стоял перед этой чернотой; голос его был слишком тих, чтобы разобрать, но мне показалось, что он всхлипывает.

— Папочка? — позвала я, подходя ближе. — Всё в порядке? Мы можем подняться?

Он не отвечал, но когда я подошла настолько близко, что могла дотронуться до него, наконец уловила слова.

— Нет. Вас там нет. Вас там обеих нет. Пожалуйста. Нет. Вас там нет. Вас там обеих нет. Пожалуйста. Нет.

Он повторял это снова и снова, глядя в темноту и дрожа — точно так же, как мама в кухне несколькими днями раньше.

— Папочка? — прошептала я и коснулась его руки.

Когда пила ожила, рёв был как у льва. Это была циркулярка с круглым диском и сетевым шнуром. Папа всё ещё держал её опущенной вниз, когда зубья закрутились в размытую полосу.

— Пап?

Пилу повело из стороны в сторону, а взгляд он не отводил от погреба и не переставал бормотать. Я закричала, когда пила впервые чиркнула по его ноге. Диск вцепился чуть выше колена и оставил на джинсах красную линию. Он не отреагировал. Ещё один взмах, и пила снова коснулась ноги.

— Папа! Мам! Эмма!

Третий рез был глубже двух первых. Папа качнулся, будто вот-вот упадёт в обморок. Я до смерти боялась, что он рухнет прямо на пилу. Рёв был такой, что я не слышала, бегут ли мама с Эммой, — и я сделала единственное, что пришло в голову: бросилась к шнуру. Розетка была рядом с дверью погреба. Перед тем как выдернуть вилку, я почувствовала на ноге движение воздуха, но успела вытащить шнур без проблем.

Папа сразу очнулся, как от щелчка. С недоумением посмотрел на ногу и закричал. Эмма кинулась вниз по ступенькам, мама — в шаге позади. Следующий час — туман из полотенец, крови и поездки в больницу. Папе повезло: две неглубокие царапины и одна по-серьёзнее, в мякоть бедра. Итого — тридцать пять швов, один вечер в травмпункте и счёт, который, кажется, ранил папу сильнее всего остального.

Домой мы вернулись около часа ночи. Мы с Эммой помогли папе устроиться на диване, а мама собралась убирать подвал.

— Оставь до утра, Сьюзан, — сказал папа.

— Я не хочу, чтобы кровь въелась в ковёр, или…

— Оставь, — резко оборвал папа. Он увидел, как мы все трое вздрогнули, и смягчил голос: — Пожалуйста, Сьюзан, поздно. Иди спать. Я завтра сам справлюсь со ступеньками. В конце концов, это моя кровь.

Мама кивнула, но его вспышка её потрясла. Она ушла в ванную, а мы с Эммой принесли на диван одеяла. Папа поймал мою руку, когда я вернулась.

— Спасибо, Птичка, — сказал он. — Я не знаю, что на меня нашло… этот приступ. Но знаю: если бы ты не среагировала так быстро, я бы остался без ноги.

Я покраснела, а Эмма поцеловала меня в макушку.

— Птичка — герой, — сказала она.

Папа улыбнулся, но улыбка быстро сошла.

— Девочки, пообещайте, что будете держаться подальше от подвала, — сказал он.

— Но я там читаю, — запротестовала я. — Меня не за что наказывать. Ты же сказал, что я молодец.

Папа поморщился. — Тебя не наказывают. Ты ничего не сделала. Просто я не уверен, что подвал безопасен.

— Что там опасного? — спросила Эмма.

— Я… я не знаю, — признался папа. — То есть ничего опасного — это же просто подвал, но… ладно, хотя бы пообещайте, что не будете спускаться туда ночью, хорошо? Обещайте.

— Почему? — спросила Эмма.

— Просто обещайте. — Голос у папы был тихий, но острый, и мы обе поклялись, что не будем спускаться в подвал после темноты.

Мы держали слово — до тех пор, пока в день моего рождения в подвал не попала Шарлотта. Шарлотта — коричневая крольчиха, подарок от Эммы накануне моих одиннадцати.

— Знаю, день рождения завтра, но не смогла ждать, — сказала Эмма, вручая мне Шарлотту и большую переноску. — Папа делает ей вольер, чтобы она жила на улице, когда тепло, но пока Шарлотта может быть в твоей комнате.

Я влюбилась в Шарлотту мгновенно. Она была маленькой, рыжевато-бурой, и забавно проводила лапкой по носу. Мы с Эммой весь день играли с крольчихой в моей комнате, дав ей свободно бегать и угощая листьями салата. Мама с папой заходили проверять нас время от времени. Они оба казались счастливее, чем я видела их за долгое время. Папа во дворе строил вольер Шарлотте. После несчастья он перенёс почти все инструменты из подвала в сарай.

Мы с Эммой днём ещё могли спуститься в подвал — взять что-нибудь из кладовой, достать настольную игру или спрятаться в тихом углу с книжкой, — но папа сам туда не ходил совсем. Он даже поставил новую щеколду и каждый вечер запирал её. Когда мама спросила почему, он сказал, что боится, будто ночью через погреб могут забраться животные.

Мама удивилась, но не стала спорить. Уверена, все мы ощущали странный дискомфорт, исходящий от подвала — мои кошмары, мамино лунатинство, папина травма. Перед днём рождения я старалась об этом не думать, и часы, когда я смотрела, как Шарлотта скачет по комнате, наконец позволили мне выдохнуть. Крольчиха была ласковой, спокойной; уже в первый день она ела салат с моей ладони. Но Шарлотта была и сообразительной — или переноска от Эммы оказалась с дефектом. Так или иначе, когда я среди ночи проснулась от очередного сна, где меня тащат, и увидела, что клетка пуста, я в панике побежала к Эмме.

Было поздно, за полночь, и мы с Эммой крались по дому, шепча: «Шарлотта», стараясь не разбудить маму с папой. Вверх по дому мы обошли осторожно — крольчихи нигде. Не было её ни в гостиной, ни в столовой. На кухне Эмма замерла.

— Ты слышала? — спросила она.

— Что?

— Тише. Слушай.

Шорх. Шорх. Шорх.

С другой стороны двери в подвал доносилось слабое поскребывание.

— Птичка, смотри.

Эмма показала на щеколду. Папа запирал её на навесной замок каждую ночь, но этой ночью она была открыта. Замок лежал на полу рядом, будто упал.

— Может, папа забыл? — сказала я. Поскребывание усилилось. — Эмма, это точно Шарлотта.

Я уже потянулась к двери, но Эмма схватила меня за плечо.

— Нам нельзя. Позовём маму с папой. Они спустятся.

Поскребывание стало громче, отчаяннее. Затем раздался всхлип.

Я вырвалась из Эмминых рук. — Она может быть ранена.

Дверь в подвал распахнулась легко, будто кто-то толкал её изнутри. Я посмотрела вниз, ожидая увидеть Шарлотту на верхней ступеньке. Вместо этого там была тьма, такая густая, будто осязаемая.

— Шар… Шарлотта? — прошептала я.

— Птичка, вернись, — позвала Эмма.

Я обернулась к ней, но не успела ничего сказать — что-то холодное схватило меня за лодыжку и дёрнуло. Лестница была ковровая, но всё равно изрядно меня отходила. Я ударилась головой — не то чтобы потеряла сознание, но всё поплыло на минуту.

— Птичка, Птичка, очнись, — прошептала Эмма.

Я открыла глаза: надо мной склонилась сестра. Её глаза бегали, широко раскрытые. Она выглядела ужасно напуганной. Первая мысль — значит, я пострадала сильнее, чем думаю.

— Эмма?

Её взгляд щёлкнул на мне. Она приложила палец к губам.

— Тихо. Здесь кто-то есть.

Я села, поморщившись. Я знала, что найду не одну ссадину от падения. Мы были у подножия лестницы. В подвале было темно, но не так, как казалось из кухни. Свет тут был какой-то неправильный, выцветший, из-за чего всё выглядело серее и бросало глубокие тени. И из-за этого странного света я не сразу поняла, что весь подвал неправильный. Он был гораздо, гораздо больше, чем должен — раза в четыре-пять.

И мебель была другой. Почти нашей, но слегка «съехавшей». Диван — меньше и красный вместо серого, но той же формы. Он стоял не у стены, как обычно, а почти в центре. У стульев были слишком длинные ножки, а книжный шкаф в углу — слишком широкий и приземистый. На стенах висели картины и постеры, но из-за света разглядеть их было трудно. И я была этому рада. То, что удавалось увидеть, вызывало дискомфорт.

— Птичка, нам надо наверх, — прошептала Эмма. — Сейчас. Пока он нас не заметил.

— Кто?

Эмма не ответила. Она показала на диван. Я всмотрелась, не понимая, что ищу, и завизжала, когда увидела.

Над спинкой дивана медленно поднялась макушка бледной лысой головы. Он остановился так, чтобы всё ниже глаз оставалось скрыто. Эти глаза смотрели на нас. Рта я не видела, но была уверена — он улыбается.

— Мам! Пап! Мамочка! — закричала я.

Глаза не отрывались от меня, а лысая голова затряслась. Я поняла — он смеётся, сипло. Смех перешёл в скрежет — точно такой же, как тот, что мы слышали, когда искали Шарлотту. Потом снова — всхлип и опять смех.

— Бежим, — сказала Эмма и поволокла меня по ступеням.

Дверь в подвал всё ещё была распахнута, и я видела нашу кухню, залитую светом всех включённых нами ламп. Мы вприпрыжку, вполупадении взлетали вверх. Я захлёбывалась дыханием, когда Эмма наконец остановилась. Как ни быстро мы карабкались, ближе к двери мы не становились.

— Эмма, что происходит?

Сестра тяжело дышала и дрожала, но продолжала держать меня за руку. — Не знаю, Птичка. Не знаю. Может, это сон.

Я оглянулась вниз. Лысого не было видно. — Не думаю, что это сон.

— Да, похоже, нет. Но так или иначе, похоже, здесь выйти не получится.

Словно чтобы подчеркнуть её слова, дверь в подвал начала медленно закрываться. Мы снова рванули наверх — и снова без толку. Дверь не приближалась, а на лестнице стало темнее. Я взглянула в подвал и ахнула. Лысого всё не видно, но диван стал заметно ближе к нижним ступеням.

— Эмма, смотри.

— Всё будет хорошо. Мы справимся, — пообещала она, но руку трясло не меньше моей.

— Мама с папой нас точно услышали, правда? — спросила я.

— Да. Должны были. Посмотри на меня, Птичка, не плачь, всё хорошо. Они, наверное, уже идут. Нам просто надо…

Раздался жуткий скрежет. Пока мы с Эммой смотрели друг на друга, диван снова подвинулся — теперь он был футах в десяти от подножия лестницы.

— Птичка, думаю, нам надо двигаться, — прошептала Эмма. — Когда скажу «беги», просто следуй за мной и беги как можно быстрее, ладно?

— Куда?

— Просто за мной. Беги.

Эмма сорвалась с места, утягивая меня. На этот раз мы побежали вниз и, достигнув пола подвала, рванули во весь дух. Она провела меня мимо дивана. Я совершила ошибку — оглянулась и увидела, как лысая макушка снова выглянула над спинкой. Он следил за нами, но не выходил.

Мы бежали и бежали — казалось, минутами. Подвал не кончался. Иногда под ногами был ковёр, иногда паркет, однажды — какая-то плитка, но мы не приближались к выходу. Наконец, запыхавшись, мы остановились. Лестница была далеко — значит, всё-таки мы сдвинулись. Красный диван едва проглядывался. Впервые с момента падения я почувствовала, как из тела уходит часть напряжения.

За диваном кто-то поднялся. В выцветшем свете и на таком расстоянии рассмотреть детали было невозможно, но по размеру и силуэту это был человек — бледный, как рыбы с океанских глубин, куда не достаёт солнце. Он пошёл к нам, потом побежал на двух ногах — и вдруг перешёл на четыре, как зверь.

Я снова позвала маму с папой. Эмма дёрнула меня, и мы снова понеслись. Каждый раз, когда я оглядывалась, оно было ближе, а вокруг темнело с каждой секундой. Я заметила дверь погреба.

Я вырвала руку из Эмминой ладони и кинулась к двери. — Эмма, спрячемся здесь.

— Подожди!

Я не послушалась; я была уже почти в истерике, и становилось всё темнее. Сзади уже слышалось тяжёлое дыхание, почти пыхтение. Я распахнула дверь — и меня чуть не вывернуло. Запах был чудовищный. Он напомнил свалку, куда я ездила с папой летом. Если контейнеры были заполнены, приходилось подниматься на холм и скидывать мусор на площадке. В августовском солнце смрад стоял как газ: медленное гниение выброшенной еды, сырость, плесень.

От погреба пахло так же — только во много раз сильнее. Я попыталась захлопнуть дверь, но что-то изнутри упёрлось, и оно было сильнее меня. Дверь медленно разжималась, пока Эмма не бросилась всем телом на неё. Мы обе навалились, и на миг показалось, что сейчас захлопнем. Но тогда в узкую щель протиснулась тонкая, мелово-белая рука и вцепилась мне в запястье. За ней вытянулись ещё руки — они хватали меня, драли волосы. Я закричала, Эмма кинулась помогать: отрывала бледные пальцы с грязными ногтями, даже кусала их, если они не отпускали.

Вдвоём мы сумели меня высвободить, и я отшатнулась от погреба. Эмма шагнула ко мне — и тут чья-то рука вцепилась ей в волосы и дёрнула назад. Без нашего упора дверь распахнулась, и десятки рук потянулись к Эмме. Её глаза были прикованы к моим; она попыталась что-то сказать, но грязная ладонь закрыла ей рот. Рук становилось всё больше — они тянули её в темноту погреба.

Дверь с грохотом захлопнулась, и всё вокруг переменилось. Свет снова стал нашим — тусклым, но обычным. Мебель знакомая, стены — там, где им положено быть. Я была в нашем подвале, лицом к двери погреба.

С другой стороны крикнула Эмма. Это был страшный крик — будто боль была невыносимой.

— Эмма! — закричала я и распахнула дверь.

Сестры там не было. Только полки, заставленные банками.

— Мам! Пап! — закричала я. — Помогите. Помогите.

Я испытала невыразимое облегчение, услышав их шаги. Они спустились по лестнице, всё ещё в пижамах, и нашли меня в истерике — я снова и снова открывала и закрывала дверь погреба. Я попыталась рассказать им всё, что произошло с той минуты, как я обнаружила пустую клетку: как Эмма помогала мне искать по дому, как мы слышали звуки в подвале, как я упала с лестницы, про человека за диваном и про руки из погреба, утащившие Эмму во тьму.

Родители переглянулись.

— Кто такая Эмма? — спросила мама.

Я не смогла вымолвить ни слова.

— Эмма, — наконец произнесла я. — Наша Эмма. Моя сестра. Мы должны её найти. Вы должны её достать. Пожалуйста.

— Маленькая, думаю, ты сильно ударилась головой, когда упала, — сказал папа. — У тебя нет сестры. Ты у нас одна-единственная.

— Думаешь, у неё сотрясение? — спросила мама у папы. — Я принесу лед на шишку, — сказала она мне.

Меня затошнило. Я оглядела комнату — там было полно семейных фотографий — и увидела, что Эммы на них нет. Что-то во мне надломилось, и я расклеилась. Крики, рыдания, я рвала на себе волосы; в итоге родителям пришлось вызывать скорую — я была слишком буйной, чтобы везти меня в машине. Парамедики ввели успокоительное, и, когда я очнулась, я была в больнице.

Следующие недели прошли как в дыму. Меня продержали под замком и на лекарствах три или четыре дня — до тех пор, пока я перестала непрерывно кричать Эмму. За этим последовала вереница врачей и терапевтов, мама даже позвала священника, хотя в церковь мы ходили только на Рождество и Пасху. Никто не поверил моей истории про подвал, и все настаивали, что Эмма никогда не существовала. Что она была воображаемой подружкой.

Когда родители, наконец, привезли меня домой, я прочесала подвал дюйм за дюймом. Никаких следов Эммы ни там, ни где-либо в доме. Зато я нашла Шарлотту — снова в её клетке. Когда я спросила у мамы, где они её нашли, она сказала, что крольчиха вообще не выходила — просто зарылась в стружку и так идеально слилась, что я её не заметила. Они её кормили, пока я была в больнице.

— Мы пытались пару раз тебе сказать, — сказал папа, — но, эм, ну… общаться было трудно — таблетки, визиты…

Я разрыдалась, прижав к себе Шарлотту. Она была доказательством.

— Эмма подарила мне крольчиху. Эмма настоящая.

— Нет, милая, кролика купила тебе мама, — сказал папа.

Мама удивлённо посмотрела на него. — Мне казалось, это ты купил Шарлотту?

— Видите? — сказала я. — Это Эмма. Это была Эмма.

Они оба на миг потупились, как будто в голове у них хлынул туман, но тут же отогнали его.

— На самом деле, кажется, мы купили её вместе, — сказала мама.

— Ага, — отозвался папа. — Мы же были в том магазине у молла и, э… да, взяли крольчиху.

Это вызвало у меня новый приступ паники. Ещё один визит к врачу. Ещё одна ночь в медикаментозной полудреме — только бензодиазепины и рисперидон давали мне сон без сновидений.

После второго эпизода я научилась не говорить об Эмме при родителях. Когда меня снова отпустили, я тихо и тайком искала любые доказательства, что сестра была. Её подруги её не помнили, и учителя — тоже. Не было ни фотографий, ни следов, ничего. Но я ни на миг не сомневалась в собственных воспоминаниях. Их было слишком много. Они были слишком полными, слишком реальными.

Примерно через месяц после исчезновения Эммы мне снова приснился сон, где меня тащат. Я проснулась и на цыпочках спустилась к подвалу. Папа всё ещё запирал его каждую ночь, но в ту ночь замок снова валялся на полу. За дверью слышалось поскребывание. У меня дрожали руки, когда я взялась за ручку. Я была уверена: Эмма там, той ночью. Я могла найти её, может быть, вернуть, а если нет и меня затянет — по крайней мере, я буду с сестрой. По крайней мере, она не останется одна.

Когда я коснулась ручки, поскребывание перешло в всхлипы. Я хотела изо всех сил, но рука не поднималась повернуть ручку. Я снова и снова видела перед глазами то существо за диваном, руки в погребе, вонь, и слышала Эммин крик. Я не смогла туда вернуться.

Всхлипы перешли в сиплый смех, когда я отступила от двери, и этот смех преследовал меня, пока я бежала будить родителей. Я привела их на кухню, хотя сердцем знала: момент упущен. Замок снова висел на щеколде, и, когда папа открыл, подвал оказался просто подвалом.

Ещё один срыв. Третья госпитализация.

Мои кризисы становились дорогими. Нам повезло лишь в одном — папа нашёл отличную работу. Правда, ради неё нужно было переехать на другой конец штата. Я сперва протестовала, но втайне радовалась: хотела подальше от того подвала. После той ночи, когда я не смогла открыть дверь, я изо всех сил старалась слушать родителей и терапевтов. Пыталась убедить себя, что, может, Эмма и вправду была выдуманной, воображаемой старшей сестрой, которую я себе придумала.

Но всерьёз я эту сказку так и не приняла.

Моё детство прошло в тумане антидепрессантов и антипсихотиков. Подростковые годы принесли новые способы одурманивания: пить до сна, таблетки, порошки, трубки, иглы — всё, что могло подарить ночь без снов. Всю жизнь я бежала от той ночи 1999-го. Я даже перестала праздновать день рождения… хотя ни разу не забыла купить цветы в день рождения Эммы.

О, Эмма, прости меня. Прости, что я оставила тебя в темноте на столько лет. Прости, что не была смелее. Прости, что не попыталась тебя спасти. Но я сделаю это сегодня. Или исчезну вместе с тобой.

Я много лет гадала, что было в том подвале. Сначала думала, что это всегда там было — спало, ждало, пока наша семья станет раненной и уязвимой. Но теперь я знаю правду. Что бы ни случилось в нашем подвале, это было делом голодной, блуждающей твари. Зла, которое подкрадывается и захватывает. Инфекции. Нашествия.

Я знаю это теперь, потому что прошлой ночью на моей кухне появилась дверь, которой не должно быть. В моём нынешнем доме, где я живу одна, нет подвала. Ни в одном из домов в нашем районе его нет — мы слишком близко к океану. Но как-то так, дверь в подвал, которую я помню из детства до мельчайших деталей, сейчас здесь, передо мной, пока я пишу эти слова. Я слышу лёгкое поскребывание. Спустя все эти годы оно меня нашло.

Хорошо.

Эмма, прости, что я оставила тебя в темноте на столько лет. Прости, что я не была смелее. Прости, что не пыталась тебя спасти. Но сегодня я это сделаю. Или исчезну с тобой.

Как бы то ни было, больше не бегу. Скоро увидимся, Эмма.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit

Это перевод истории с Reddit

Я никогда никому об этом не говорил. Даже семье. Но после того, что я увидел несколько дней назад, считаю необходимым это написать.

Люди любят думать, что их мысли приватны, что их никто, кроме них самих, не увидит. Но для меня чужие умы — как открытые окна. В них легко заглянуть и вторгнуться.

Это похоже на настройку радио. Я могу выбирать, чьи мысли слушать, и когда «дотянуться» до них.

Я просто родился с этой способностью. Не особо понимаю почему.

Я научился скользить по жизни, не привлекая лишнего внимания. Улыбаться, когда от тебя этого ждут, кивать, когда кому-то нужна поддержка. Легко, когда заранее знаешь, что люди хотят услышать.

Но, конечно, у любого дара есть обратная сторона.

Есть мысли, которых лучше не видеть. Я слышал такое, о чём искренне жалею. И речь не просто о болезненных истинах или тягостных сожалениях. Нет. Я видел куда более тёмные вещи. Самые больные и извращённые сексуальные фантазии. Пылающее садистское желание убивать и причинять страдания. Гнойную, извивающуюся ненависть к человечеству целиком. Вы бы удивились, что некоторые прячут за спокойной внешностью.

К чему я это веду: мне казалось, я видел уже всё. Я думал, будто знаю, какими тёмными и зловещими бывают вещи на этой планете. Всё изменилось несколько дней назад.

Последние пару месяцев я работаю в ритейле. Закрывающая смена в дешёвом продуктовом. В таком, где яркий свет, громкая поп-музыка и у входа стоят высохшие растения. Примерно настолько же безынтересно, как звучит. Пока он не появился.

Он просто как-то раз возник в графике под именем «Джек». Руководство сказало, что его перевели из другого магазина. Моя первая смена с ним была три дня назад: мы вдвоём раскладывали товар на задних стеллажах. Он почти не разговаривал. Не задавал вопросов. Ни в чём не выглядел растерянным. Просто знал, где чему место.

Это был первый тревожный сигнал.

Второй — тишина.

Как бы ни был созерцателен человек, никто не может по-настоящему перестать думать. Человеческий мозг так не работает. Даже во сне он всё равно рождает мысли. Сознание может быть тихим, да, но никогда — безмолвным.

В голове Джека стояла мёртвая тишина.

Его ум был как чёрная дыра. Тишина почти удушала. Никаких мыслей, никаких чувств, ни малейшего шороха. Просто холодная пустая яма там, где должен был быть человек.

Я не в силах описать, каким шоком стало для меня: в первый раз «считываю» его мысли — и натыкаюсь на ничто. Это было настолько неестественно, настолько невозможно, будто весь мой взгляд на устройство вселенной выбросили на помойку.

Я напрягся сильнее, изо всех сил стараясь копнуть глубже, отчаянно пытаясь найти хоть что-то. Что угодно.

И я действительно кое-что уловил. По крайней мере след чего-то.

Едва-едва, под всей этой тишиной. Как слабый прогорклый душок от чего-то далёкого, гниющего где-то в стороне. Это казалось зловещим. Мерзким. Отвратительным. Казалось, это смотрит на меня. Словно я глядел в чёрный мутный океан, а метрах в нескольких десятках ниже поверхности едва виднелось огромное нечеловеческое лицо, радостно ухмыляющееся мне.

А потом. На короткий миг. Я уловил нечто. Не просто след. Не просто ощущение. Я увидел это. Всего лишь миг, да ещё и размытый. Но на несколько секунд я это увидел.

Это не была мысль. Не было похоже ни на что, что я встречал в чьём-то уме. Не особо понимаю, как это описать, но попробую.

Насколько я смог разобрать: гигантский лабиринт, больше планеты, построенный из прогорклого, гниющего, покрытого плесенью красного мяса. Весь он кишел триллионами личинок, мух и прочих адских насекомых, некоторые мутировали до уродливых размеров. В лабиринте было несколько тысяч людей, каждый ужасно изуродован по-своему. Они с жадностью жрали гнилое мясо, их животы раздувались до нелепых размеров — только затем, чтобы в конце всё это высрать. Такова была их вечность. Думаю, им не позволяли умереть. Думаю, лабиринт не дал бы.

И вот я больше не видел этого. Видение кончилось. Это длилось меньше пяти секунд, но казалось, прошли часы. Я увидел так много и всё же понимал, что лишь скользнул по поверхности. Тот лабиринт был только верхушкой айсберга, и если бы я продолжил копать, нашёл бы вещи куда-куда-куда хуже.

Я помню, как несколько минут стоял, полностью парализованный, покрытый потом с головы до ног. Не думаю, что когда-либо в жизни мне было страшнее.

Казалось, мой разум расползается по швам. Я увидел то, что видеть было не положено. То, что никогда не должно было быть увидено. И хуже всего — оно увидело меня в ответ. Оно знало, что я на него смотрю. Я уверен в этом на сто процентов. Не знаю, откуда эта уверенность. Может, шестое чувство, а может, ему хотелось, чтобы я понял. Неважно. Важно лишь то, что оно меня увидело.

Джек на меня не обратил внимания. Всё так же молча раскладывал товар, будто меня вовсе не существовало, с пустым выражением лица.

Он не был человеком. Это даже не обсуждается. Он… нет… Оно просто носило безжизненное человеческое тело как дешёвый маскарадный костюм.

Я вылетел из здания так быстро, как мог, и, только оказавшись как можно дальше, позвонил начальнику. Сказал, что у меня семейная проблема, и, возможно, меня не будет несколько дней. Он человек понимающий, так что вошёл в положение.

Прошло три дня, а я не могу перестать думать об этом. О том, что я видел. О том лабиринте. О людях внутри. Подробности до сих пор выжжены у меня в памяти, и, думаю, мне от них уже не избавиться.

У меня не перестают дрожать руки, и я чувствую, как здравый смысл медленно ускользает. Но больше всего пугает то, что увиденное было не худшим. Лабиринт — это лишь то, что лежало на поверхности, то, что я заметил первым. Я чувствовал: там есть ещё. Гораздо больше. Эта кроличья нора уходит намного, намного глубже.

И теперь я не могу отделаться от ужасного ощущения, что за мной наблюдают. Я не знаю, что делать. Думаю, сделать особо нечего. Я краем глаза увидел то, что видеть нельзя. И теперь меня собираются наказать.

В этом мире есть судьбы хуже смерти. Остаётся лишь молиться, чтобы мне не довелось столкнуться с одной из них.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit

Вы видели автобусы с носом от грузовика? «КАВЗ»-ы кажется назывались. Именно такой, старый автобус, вез водителя и единственного пассажира по бескрайним степям Казахской ССР, в которой СССР прятало не только свою космическую и атомную программы, но и другие, засекреченные научные достижения.
Такие исследования курировало непосредственно КГБ, нельзя было допустить, чтобы заграница знала о достижениях советской науки.
Водителя автобуса и пассажира роднило одно, они оба имели доступ к государственной тайне. Пассажир был тем не менее особенный, отправленный из самой Москвы, капитан КГБ товарищ Узелков, заместитель начальника отдела по аномалиям ГУ ГШ КГБ СССР. Выезжал этот отдел, когда наука упиралась в необъяснимое и неизведанное, что не поддавалось анализу. Чаще всего, если было возможно, то это явление изымалось и отправлялось в свое НИИ при КГБ.
Дальняя дорога изматывала, было раннее утро второго дня вояжа по степным грунтовкам. Водитель забрал Узелкова в областном центре, встретив его на вокзале, отрапортовал о его задаче: «транспортировать товарища капитана на объект», дополнительно сообщив, что дорога займет ориентировочно пару дней. И поэтому требуется запастись водой и едой в дорогу.
«М-да...» - подумалось Узелкову, он уже был в пути два дня без остановки. Настолько срочно его отправили из Москвы, - «Могли бы и вертолет дать!» - продолжал сокрушаться про себя Узелков, но видишь ли нельзя, зона бесполетная.
Так и трясся Узелков в салоне автобуса, раскаленного степным солнцем, уже второй день. Жара не спадала даже ночью, которую тоже пришлось провести в автобусе, поскольку дома или любые другие строения перестали попадаться по пути еще в первый день до обеда, поэтому получалось, что остановиться ночевать было негде.
И вот утро, Узелков проснулся от тряски и скрипов, сопровождающих движение автобуса, водитель уже уверенно рулил, разбирая бесконечные развилки степных дорог. Узелков сел, посмотрел в окно, та же степь, не кончающаяся до горизонта. Почему-то ничем не примечательный ландшафт казался знакомым, будто Узелков здесь уже проезжал, даже с какими то подробностями, будь то куст странной формы или камень. Давала о себе знать усталость от дороги, все-таки четвертый день пути, преодоленные расстояния сплелись в одну липкую кашу в голове, поэтому, как посчитал Узелков, привидится могло многое. Болела голова, было не привычно. Обратившись к водителю он спросил:
- Тимур, далеко ещё?
- Доброе утро, Степан Савельевич, к обеду доедем, а может и пораньше.
- Да не называй ты меня по отчеству, ты мне сам в старшие братья годишься.
- Хорошо Степан Савельевич. - упорство Тимура раздражало, сколько раз он просил не называть его по отчеству, казалось уже тысячу раз.
Попив теплой воды, Узелков снова завалился на бок, в надежде подремать до приезда, смотреть было не на что. Несмотря на вздрагивающий на кочках салон, удалось уснуть.
«Товарищ Узелков, товарищ Узелков!» - водитель трепал за плечо, - «приехали!»
Степан сел, осмотрелся. Посреди степи стояло здание, чем то похожее на здание цеха, высотой этажа в три - четыре, песочного, как все вокруг, цвета. Их прибытие никто не встречал.
- Ладно, я пойду посмотрю, что к чему, а ты Тимур готовь автобус, неизвестно на сколько мы задержимся.
- Хорошо, заправить надо, а то обратно можем не доехать.
- Вот и займись.
Степан вышел из автобуса, солнце тут же вдарило по кепке, заставляя истекать потом. Ворота, высотой пять метров были закрыты, рядом была железная дверь, других входов не было. Узелков открыл дверь, зашел в тамбур с КПП, за которым никто не следил.
«М-да...» - отметил обстановку Степан, с дисциплиной тут видимо проблемы. Из поставленной в Москве задачи, было известно, что объект относился к академии наук, военные присматривали за общим периметром полигона, но обект военным не подчинялся. Заведовал объектом профессор Стрельцов, выдав такую теорию, которую обязательно требовалось проверить, открытие сулившее настоящий научный прорыв в фундаментальной науке. Что-то о полях, космических излучениях и черных дырах. И в целом, наука как наука, сиди да пили во благо страны, если бы не случившаяся странность, начиная с двадцать седьмого июля в эфир радио передавали одно и тоже сообщение, которое повторялось каждый день. Сначала на «большой земле» восприняли сообщения как ошибку, затем как глупую шутку, которая вышла из под контроля. Профессора Стрельцова вызывали на «ковер», лишали командования, угрожали, упрашивали, послали сменщика. Но каждое утро, на сеансе связи в девять утра, лаборатория сообщала:
«Объект 6671 сообщает, что подготовка к заданию семнадцать графика работ завершена, испытания начинаются в одиннадцать часов по Москве.»
Узелков посмотрел на часы, было 10-30. Значит сообщение уже было отправлено. На объекте стояла тишина, не было слышно людей или каких либо работ. Где-то из дальних коридоров доносился негромкий треск, да мерный гул вентиляции. Было прохладно, видимо здание было оборудовано кондиционером. Освещение было слабое. Снова казалось, что все это было, дежавю - не иначе.
Нужно было найти хоть кого либо, с этим намерением Узелков зашагал вперед, решительно дергая ручки дверей. Но как он понял, на первом этаже располагались вспомогательные помещения, кладовые, аппаратные, тут все было закрыто и даже опечатано. За воротами, видимыми с улицы стоял грузовик Урал, видимо машина обеспечения. Возле КПП была лестница, по которой Узелков поднялся на второй этаж.
В конце коридора налево, виднелась открытая дверь, из которой доносился треск и пробивалось слабое серо-зелено-голубое свечение. Степан осторожно направился к открытой двери, нужно было быть аккуратным с разными излучениями, мало ли чего придумают эти «келдыши».
- Стойте. Вы откуда взялись. - неожиданно окликнул неизвестный голос.
- О! Вы то мне и нужны, проводите меня к профессору Стрельцову.
Из двери комнаты справа, вышел молоденький усатый младший научный сотрудник, как он сам представился, по имени Пётр.
- А мне кажется я вас уже видел, вы не из КГБ?
- И много вы видели сотрудников КГБ, Пётр?
- Не знаю, наверное вы первый.
- Видимо у вас интуиция развита, я капитан Узелков КГБ, так вы проводите меня к Стрельцову?
- Да, пойдёмте. Он в лаборатории.
Пётр, повел Степана в ту самую комнату из которой, виделось свечение и слышался треск.
Все помещение лаборатории было заставлено огромными высоковольтными катушками, разрядниками, и другими приборами, назначение которых было не понятно. Центральное место в помещении занимала огромная сферическая катушка, на которую приходило кучу проводов. Она была ограждена тонированным стеклом и мелкой сеткой, в середине катушки мерцал светом малюсенький шар, в то же время выглядящий, как черная точка.
- Пётр, ты кого ведешь, посторонним нельзя! С ума сошел, что-ли? - сокрушался лысеющий мужчина средних лет, в окружении еще пятерых мужчин в халатах.
- Алексей Антонович, он из КГБ. К вам приехал.
Услышав, что посетитель из столь уважаемой конторы, Стрельцов, которого звали Алексей Антонович, быстро сменил тон, подошел ближе, протянув руку для рукопожатия.
- Чем обязан?
- Капитан Узелков Степан Савельевич, отдел КГБ по аномалиям. Нужно с вами поговорить.
- Непременно, но давайте не сейчас. У меня через семь минут, по графику эксперимент, вы можете подождать тут и посмотреть, а потом я буду в вашем распоряжении.
- Хорошо, я с удовольствием по присутствую.
Закончив короткий разговор, Стрельцов вернулся к командованию:
«Петя, быстро на место, подключай накопители. Коллеги по местам, наша цель удержать поле в диапазоне пять - девять, закрепим успех сегодня!»
Щелчки тумблеров, подкреплялись грохотом контакторов и треском высоковольтных линий, зеленый свет экранов осциллографов и других приборов рисовал затейливые линии. Шар в середине забеспокоился, свечение зарябило, будто солнце играло лучами на воде.
«Лишь бы линия не сдохла. Разряд!» - кричал Стрельцов, перекрикивая нарастающий шум.
Громкий хлопок слегка оглушил присутствующих, шар мгновенно вырос заполнив пространство сферы, став в диаметре около четырех метров. Узелков понятия не имел, что это за чудо, но теперь точно знал, что приехал не зря, это что-то аномальное.
Сфера светилась будто изнутри, тьма клубилась внутри сферы, куда-то глубоко уводя взгляд, а внутри казалось видны всполохи молний. Сфера завораживала взгляд, но и пугала.
«Замечательно! Товарищи, это тянет на ленинку! Пишем параметры. Гриша сводная справка по параметрам, за тобой. Я пойду поговорю с товарищем капитаном.» - Стрельцов встал из-за приборов и подошел к Узелкову, попутно любуясь развернувшейся сферой. - «Пойдемте товарищ, у меня наверху небольшой кабинет.»
Они вышли из помещения лаборатории и поднялись на третий этаж, выше были только помещения связи. На третьем этаже, как оказалось были жилые помещения, в которой отрабатывали свою вахту ученые и вспомогательный персонал. Они зашли в небольшую комнату, метров в двенадцать квадратных, с занавешенным окном, по которому можно было только определить день на улице или уже ночь.
- Так сказать, добро пожаловать. Желаете чего-нибудь с дороги? Чай, или что по крепче? Чем я обязан столь неожиданному визиту?
- Спасибо, четыре дня в пути, можно чаю.
Стрельцов крикнул в коридор, через не закрытую дверь:
- Лидочка, Лидочка приготовь чаю!
Откуда то из далека послышалось ответное: - Сейчас.
- Итак, я вас слушаю.
- Алексей Антонович, что там было у вас, эта сфера, явно что-то фантастическое. Хотя причина моей командировки не в этом, но подобные открытия непосредственно касаются моего отдела.
- Во благо страны мы с вами работаем, поскольку вы здесь, значит наверху заметили наши успехи. Стоит вас поправить, то, что вы увидели это не сфера. Это дыра.
- Дыра?
- Да дыра, по моим теоретическим выкладкам, это отверстие, проделанное с помощью комбинации полей в пространстве нашей вселенной. Но в нашем трёхмерном пространстве это выглядит как сфера, с какого ракурса не посмотри, видно только всю ту же дыру. Я называю мое открытие - «нуль полем.» Оно открывает нам дорогу в будущее: телепортация, левитация, бесконечная энергия. Нужно только немного экспериментов, подтверждающих мои гипотезы.
- Удивительно! Стоит вас поздравить, это выдающееся достижение, но делать дыры во вселенной не опасно?
- В теории нет, но на практике - неизвестно, поэтому мы здесь, у черта за пазухой.
В кабинет зашла Лидочка с чаем и какими то восточными сладостями. Вчерашняя студентка была выбрана в экспедицию за покладистый нрав и хорошую стряпню.
Она расставила чай мужчинам, коротко улыбнулась и ушла, прижимая поднос к груди.
- Так а собственно, расскажите теперь мне вы, что за цель визита. Вы о ней не упомянули.
Узелков отхлебнул из кружки и закинул кусок халвы в рот. После долгой дороги это придавало сил.
- Дело в том, что с вашим объектом считается потерянна связь.
- В каком смысле? Мы ежедневно выходим в эфир, наша программа ежедневно контролируется нашим институтом, работы ведутся согласно графика в срок.
- Начиная с двадцать седьмого июля от вас передается одно и тоже сообщение.
В косяк двери постучал Григорий, заместитель Стрельцова.
- Лёша, что то с журналом.
- Что, ты о чем Гриша?
Григорий опустил на стол Стрельцова журнал лабораторных работ, страницы были исписанные настолько, что были разорваны в клочья. Одни и те же записи были записаны поверх ранее записанных, бумага была продавлена насквозь.
- Это как понимать!? Вы данные все потеряли, вы в своем уме!?
- Я не знаю как.
- Да это саботаж, вас расстрелять надо! - распалялся Стрельцов, - если ты Гриша данные не восстановишь, я тебя вот ему, в КГБ сдам. Понял?
В сердцах Стрельцов запустил журнал в коридор, отправив туда и Григория.
- Это какой-то саботаж. Возмутительно. Так а чем мы? Вы говорите сообщение повторяется, ну это нонсенс, Пётр отправляет сообщения заверенные мной, что же он одну бумажку у меня решил по кругу читать, давайте его позовем.
Стрельцов набрал номер на телефоне:
- Петя зайди ко мне в кабинет.
Эхом по объекту разнеслась речь Стрельцова.
- А может правда у вас Петр учудил?
- Сейчас спросим, можем даже сходить просмотреть в радиорубку, журнал то он должен вести.
Пока пили чай, подошел Петр.
- Вызывали?
- Петя, оказывается товарищ капитан приехал по твою душу, давай сознавайся.
- А что я? - опешил Петр.
- Оказывается, что ты у нас по кругу одно и то же сообщение в центр посылаешь. Давно ли? Вот и прислали за тобой, это что шутка Петя такая?
- Алексей Антонович, я такого не делал, это же серьезно. Все по процедуре, за вашей подписью отправляю, все в журнал подклеиваю. Пойдемте, я вам покажу. Не может такого быть.
- Поверим?
- Проверим. - ответил Узелков, первое чему его учили - это не верить на слово.
В радиорубке был рабочий беспорядок, аппаратура молчала.
- А почему прием не ведете? - спросил Узелков.
- На сегодня сеансов связи не назначено, я тут не сижу, поэтому и выключил, чтобы не жужжала. Вот журнал, вот записи, вот сегодняшняя передача последняя.
Растрепанный журнал удивил, открытый на последнем сообщении, он был сильно похож на лабораторный журнал Григория, последнюю запись обводили казалось уже тысячу раз, а ниже под записью, словно стопка листовок на первомай, были подклеены утвержденные Стрельцовым тексты передачи, напечатанные на печатной машинке.
- А это что за бахрома? - спросил Узелков, указывая на подклеенную стопку.
- Ну как же, вот запись: «дата - двадцать седьмое июля, частота, время передачи» - все согласно графика. Вот я подклеил заверенный Алексеем Антоновичем текст сообщения. - невозмутимо ответил Петр.
Степан посмотрел на Стрельцова, он не выражал удивления, стоя в белом лабораторном халате и слабо улыбаясь.
Петр также стоял недоуменно ожидая, почему такой многозначный взгляд бросает на них товарищ Узелков.
- Сегодня товарищи не двадцать седьмое июля вообще-то , сегодня двадцатое августа.
- Странная шутка товарищ капитан. Вы считаете, что мы не умеем календарем пользоваться?
Все трое стояли и пялились друг на друга как идиоты, что то ускользающее от понимания витало в воздухе. Прервал паузу Узелков, сформулировав свою претензию в новой форме:
- Я вам говорю, сегодня двадцатое августа, с вашим объектом была потеряна связь двадцать седьмого июля, с того момента от вас приходило одно и тоже сообщение, я тут не шутки шучу, вы думаете, что меня прислали из Москвы просто так? Посмотрите на журнал, у вас последняя дата сообщения - двадцать седьмое, продавленное до корки.
Узелков взялся руками за стопку подклеенных сообщений, бегло просмотрев заключил.
- Тут приклеено двадцать четыре одинаковых сообщения, заверенных вашей подписью гражданин Стрельцов, как вы это объясните?
Снова образовалась пауза, присутствующие обменивались взглядами. Узелков видел изменения, спокойный взгляд Петра и решительный взгляд Алексея менялись на непонимание, затем тревогу.
Первым отвел взгляд Петр, уставившись в никуда, он сгибаясь и садясь на корточки стал истошно выть басовитым голосом: «уаааа, уаааа». Взгляд Стрельцова стал безумный, он вытаращил глаза, нижняя челюсть пошла вниз, вытянутые губы обнажили нижний ряд зубов. Он вытянулся телом, словно по стойке смирно, практически встав на носки и медленно стал кружиться вокруг себя, вытянутые вниз руки с загнутыми кистями делали его похожим на балерину. Стрельцов не так протяжно как Петр, чаще прерываясь повторял: «ааа».
Глядя на развернувшуюся перед ним сцену Узелков подумал:
«Вот тебе раз, крыша поехала. Кто бы мог подумать, интересно, все здесь такие? И как они до этого притворялась хорошо.»
Узелков оставил припадочных в радиорубке, отправившись на поиски кого либо адекватного. Навстречу ему, поднимаясь по лестнице, шла Лидочка.
- Что за крики, что случилось? - озабоченно спросила Лида у Степана.
- У вас двое припадочных, было такое раньше?
- Нет, никогда.
- Тогда нужно позвать кого-нибудь помочь, нужно их положить, а то кто их знает, навредят себе еще.
- Позовите ребят из лаборатории, они все там. - и Лидочка устремилась дальше по коридору на помощь вопящим коллегам.
Узелков пошел дальше, зайдя в лабораторию он обратился к присутствующему коллективу:
«Товарищи, нужна ваша помощь, у вас коллегам стало плохо. Они в радиорубке.»
Коллеги тут же сорвались со своих рабочих мест. Слышались возгласы: «что случилось, что произошло». Пока работники выходили из лаборатории, Узелков рассматривал дверь в другую вселенную, открытую Стрельцовым. Откровенно говоря, это окно наводило жуть, какой-то животный страх просыпался внутри. Взгляд не хотел отрываться. После последнего вышедшего работника, Узелков усилием воли отвел взгляд и отправился обратно к сумасшедшим.
Сумасшедших перенесли в спальни и привязали простынями к кроватям, на всякий случай, чтобы не навредить себе, так как по виду они одеревенели. Попытки их согнуть - разогнуть были неудачны, они упорно держали принятую форму.
Узелков расспросил, были ли подобные случаи до этого, но никаких подобных случаев не было, признаков слабоумия также.
Странное дело, пожалуй нужно провести собрание, решил Узелков. Он попросил собраться всему коллективу в столовой, чтобы рассказать о причинах его визита на объект, так как ситуация была странная.
- Товарищи. - начал Степан свое обращение к сотрудникам объекта,
- сегодняшние события поставили предо мной множество вопросов. Для того, чтобы ввести вас в курс дела, по сложившейся ситуации, я расскажу о причинах своего приезда, цель моя - разобраться в происходящем.
Получалось говорить хорошо, будто он репетировал эту речь много раз.
- Итак, по переданной мне информации. С объектом Стрельцова двадцать седьмого июля была потеряна связь, каждый последующий день сообщение переданное двадцать седьмого числа повторялось, обратной связи получено не было. Из-за возможного возникновения аномалии, меня направили на объект разобраться в причинах потери связи.
Я, прибыв сегодня на объект, убедился, что имеется аномалия, достигнутая в результате эксперимента. Кроме этого, при выяснении обстоятельств, повторных сообщений, было предположительно выявлено, что одинаковые сообщения пересылал радист Петр, согласованные с начальником экспедиции профессором Стрельцовым, что подтверждается вот этим журналом сеансов связи.
Узелков показал всем журнал и кучу записок.
- Вот, видите? Все одинаковые. После осознания проблемы, как я полагаю, радист и профессор сошли с ума и до сих пор находятся в таком состоянии.
Присутствующие на собрании молчали, казалось, что им не интересно слушать и информацию, сообщенную Узелковым они пропускают мимо ушей.
- Есть кто-нибудь, кто замечал что-то необычное в поведении профессора или радиста? Возможно, есть что сказать по аномалии?
Попытки задавать вопросы не помогли, наоборот, присутствующие как будто начали уходить куда-то в себя, отстраняясь от разговора. Узелков решил предпринять последнюю попытку встряхнуть коллектив, иначе придется опрашивать всех по отдельности. Он прикрикнул с нажимом:
- Кто здесь старший!? Встать.
Поднялся Григорий, тот самый, который приносил лабораторный журнал.
- Вопросы появились? Задавайте!
Григорий помялся, оглядывая окружающих и нерешительно, чуть мямля себе под нос спросил:
- Какое вы сказали число?
- Сегодня двадцатое августа, а потеряна связь была двадцать седьмого июля, три с половиной недели прошло!
Коллектив объекта стал растерянно озираться друг на друга. Первый поехал головой до сих пор стоящий Григорий, его начало неестественно выгибать, а изо рта доносился бессвязный набор звуков, наподобие: "э-а, у-а, о-т". За ним поехали головой остальные сотрудники объекта. Они принимали странные позы и кто на что горазд издавали бессвязные звуки, кто-то выл, кто-то мычал и тому подобное.
Узелкову стало не по себе, что это, массовое помешательство? В чем причина? Эксперимент, поля? Что делать? Явно сотрудникам объекта нужна медицинская помощь. А вдруг, если я задержусь, то тоже сойду с ума?
Нужно собрать данные исследований и уезжать отсюда, до ближайшего телефона. Сообщу, потом пускай в Москве решают, что с этим делать.
Узелков направился в кабинет Стрельцова, обшаривая стол и шкаф, он собирал бумаги с данными, похожими на результаты экспериментов, набиралось не мало.
Неожиданно снизу послышался грохот, кто-то усиленно стучал, толи в ворота, толи в дверь. «А, возможно это Тимур.» - подумал Степан, он про него совсем забыл.
Узелков вышел и попутно проверив свихнувшихся, спустился вниз. Внизу стояли двое неизвестных. Сверху доносился вой голосов и было видно, что новоприбывших это волнует. Один из них выглядел как учёный, а второй похоже местный.
- Слушаю Вас. - надменным тоном сказал Узелков.
- Добрый день! - сказал учёный - мне нужно увидеть Стрельцова, я новый начальник экспедиции, вот бумага о моем назначении.
- А, вас направлял институт после потери связи.
- Совершенно верно, а откуда вы знаете.
- Я направлен из Москвы, разбираться в случившемся, капитан Узелков КГБ. Что-то вы долго ехали, товарищ...?
- Лебедев, Сергей Михайлович, доцент. Сотрудничал в институте по теме со Стрельцовым, также приехал разбираться. У нас беда в дороге приключилась, у этого «сына степи» бензина не хватило доехать, вот он с канистрой и стоит. Вы, я смотрю оперативно добрались, когда я уезжал, в ваше ведомство еще не сообщали.
- Степан Савельевич, - протянул руку для знакомства Узелков, - в общем то не зря приехали, вам придется попотеть.
- А что тут все-таки случилось? И что это за вой наверху?
- Пойдемте покажу.
Казаха отправили за бензином, а они поднялись по лестнице на третий этаж, зашли в столовую. Видно было как у Лебедева на голове зашевелились волосы, при виде ломающихся и орущих тел работников института.
- Что с ними произошло?
- Я подозреваю массовое помешательство.
- А где Стрельцов?
- Он с радистом сошел с ума раньше, поэтому их привязали к кроватям в жилых комнатах.
Они прошли дальше и заглянули к Стрельцову, он корчился все также.
- Да как же так. - сетовал Лебедев, - у вас есть мысли, из-за чего могло так произойти?
- Расстройства личности не мой профиль, а вот по его эксперимент как раз мой.
- Могу я посмотреть.
- Пойдемте.
Сфера все также висела внутри катушки, внутри сферы все также клубилась тьма.
- Это поразительно, у него вышло. - Лебедев с восторгом смотрел на открывшееся пространство. Они оба потерялись во времени, застряв взглядом в сфере на пару минут.
– Действительно, небывалое зрелище.
- Сергей Михайлович, вы должны мне помочь, нужно доставить в Москву данные эксперимента, можно предполагать, что это его влияние на мозг человека сводит с ума.
- Давайте попробуем.
Они совместно копались в бумагах более двух часов, выбирая обрывки данных, но складывалось впечатление, что кто-то до них уже рылся здесь и самого важного не хватало. Странно было такое видеть в столь ответственной работе.
Почесав затылок, Степан сложил собранные бумаги в коробку и распорядился:
- План следующий. Я еду до телефона, в ближайшее расположение, вызываю Москву, поставлю на уши медиков. Их же нужно спасать. А вы следите за сотрудниками, чтобы не случилось неприятностей. И за этой сферой, попробуйте систематизировать показания приборов и данные экспериментов.
- Вы хотите оставить меня здесь одного?
- Ну вы вообще то начальник экспедиции, так командуйте, у вас еще водитель есть. У меня своя работа, мне срочно нужно доложить в «главк» о результатах. Не вешайте нос, уже завтра к вечеру помощь придет.
С этими словами Узелков, схватив коробку бумаг, поспешно вышел из стен объекта.
- Тимур, Тимур - кричал он по сторонам.
На его зов из тени здания выбрался водитель.
- Степан Савельевич, я тут.
- Автобус заправил? К движению готов?
- Так точно, можно ехать.
- Слушай команду, едем в ближайшее расположение, нужен телефон.
- А что случилось? Только же приехали.
- Помощь медицинская нужна срочно.
- Ох ох, тогда давай поехали, раньше чем утром не доедем, я постараюсь ехать ночью, но по степи опасно очень.
- Садимся, стартуй.
Видавший виды автобус, прочихавшись завелся, и ведомый Тимуром покатил обратно, тем же путём, что и приехали. Дороги степи были похожи одна на другую, петляли и пересекались не по разу, Тимур уверенно выбирал нужную.
Степан сидел в середине автобуса и внутренне был очень рад, что уезжает, ему казалось, что ещё чуть чуть и его тоже может заразить таким безумием, что то в эксперименте Стрельцов не учел.
Смеркалось, солнце уже закатилось за горизонт и пускало свои последние, ярко красные лучи. Уже хотелось спать, но будоражило воспоминание как на его глазах люди сходили с ума. Тимур включил фары, автобус мерно гудел шестернями. Наступила ночь, скорость автобуса упала, до дальности освещённой слабыми фарами дороги.
Внезапно Степан, уже дремлющий на сидении, ощутил неожиданную острую боль в голове и щелчок, после которого потерял сознание.
И вот утро...

(Продолжение: часть 2)Бренное время. (2/2)

Люди стояли практически в кромешной тьме. Только редкие аварийные лампы мигали красным, окрашивая коридоры и стеллажи в цвет крови.
В динамиках зашипело:
- Дорогие покупатели, магазин закрыт. Ночь - время свежего мяса.
Из-за дальних торговых рядов донесся скрежет, словно кто-то тащил по полу тяжелый плуг. Потом раздался рев, от которого у Алии все внутри застыло.
- Папа… они выпускают кого-то?
- Не «кого-то». Целый отдел, отборное мясо. Мясники супермаркета. Чистильщики. - Марк проверил карабин, патронов оставалось около десятка. - Держись ближе.

Из темноты выступили силуэты. Словно огромные туши, сшитые из частей животных и людей. Бычьи головы на телах, напоминающих человеческие. Гипертрофированная мускулатура, которую ничуть не скрывали заляпанные пластиковые фартуки. Руки тварей заканчивались гигантскими мясными крюками. Марк уже чуял исходящий от мясников тошнотворный запах крови и тухлого, прогорклого жира.
Один из них издал мычащий рёв - и толпа в ужасе завизжала.
- В укрытие! - заорал кто-то.
Все побежали в разные стороны. Несколько человек, ещё недавно готовых убить Алию за бутылку воды, теперь сами искали рядом с ними защиты. Среди них - женщина с тележкой, которую Марк приметил раньше.
- Слушай, мужик, - она глотала воздух широко открытым ртом. - Если мы не отобьемся вместе, нас просто разделают!
Марк колебался. Ей нельзя было доверять. Никому из них. Но Алия смотрела на него умоляюще:
- Папа… пожалуйста…

Первый мясник ударил крюком по полу, и целый ряд плитки взорвался острым крошевом, действуя даже эффективнее, чем осколочная мина. Второй схватил мужчину, пытавшегося прорваться за спины жутким созданиям и разорвал его, как старую тряпку. То, что осталось висеть на крюке, он кинул в изрядно поредевшую толпу выживших. Крики заглушали всё.
Марк выстрелил. Пуля пробила распухшую бычью голову и напрочь снесла левый глаз вместе с куском черепа. Мясник пошатнулся на мгновение, но устоял. И продолжил неумолимо идти вперед.
- Им нужно больше огня! - заорал Марк.

Женщина с тележкой, будто очнувшись, кинулась к своим сумкам. Мгновение спустя она вытащила объемный пакет и крикнула Марку:
- Лови, ну!
Он быстро осмотрел неожиданную помощь - это оказалась тройка коктейлей Молотова, прямиком из отдела «Алкоголь + бытовая химия».
Женщина тем временем кидала аналогичные пакеты другим выжившим. Повернувшись к тележке за очередным из них, она лицом к лицу столкнулась с мясным кошмаром. В суматохе, тьме и мигающем красном свете никто не заметил подошедшую угрозу.
Прежде чем она смогла хоть что-то сделать, тяжелый крюк развалил ее надвое, от ключицы до паха. Кровь фонтаном оросила замерших в ужасе людей, а мясник торжествующе взревел и отбросил тело женщины в сторону, как сломанную куклу.

- Поджигай, быстро! Алия! Алия!
Алия наконец вышла из ступора, вызванного жестокой казнью несчастной. Дрожащими руками она достала зажигалку. Пламя на промасленной тряпке вспыхнуло яркой молнией. Марк, прицелившись, метнул бутылку - и огненный дождь накрыл ужасного мясника. Тот заревел, загорелся, запахло палёным. Остальные монстры словно взбесились, рванулись в разные стороны, но и их уже закидывали огнесмесью.
- Держать строй! - крикнул Марк. - Кто хочет жить - сюда!
И вот уже бывшие враги собрались вместе. Хрупкий союз ради выживания. Но каждый знал: как только мясники будут повержены, снова начнётся охота друг на друга.
Алия крепко прижимала к себе бутылку воды, её глаза блестели в неровном свете огня, но Марк не был уверен, были это слезы, или же что-то еще.
В этот момент динамики ожили:
- Напоминаем: выжившие должны оставить на кассе плату за ночную скидку. В противном случае утром все будут списаны.
На экране под потолком вспыхнула фраза:
Ночная цена - одна жизнь.

Продолжение следует...