Стас взялся за скобу и с усилием потянул выпуклую дверь, похожую на дверцу старого холодильника, только гораздо более массивную. Ржавый, покрытый испариной металл исчертили потёки от долго капавшей с потолка дождевой воды. В подвале заброшенного НИИ пахло сыростью. Там и тут на бетонном полу, среди пустых бутылок, инсулиновых шприцев и прочего мусора валялись куски отсыревшей, покрытой плесенью штукатурки.
Антон поморщился от резкого скрипа петель, отдавшегося долгим эхом в пустых коридорах: он не любил громких звуков. Издалека доносились слабые отголоски дебильного гогота и неразборчивой брани. Старшаки остались на втором этаже, где вокруг выложенного кирпичами очага проходили их ежевечерние сборища с распитием яги, обжималовом с местными оторвами и, нередко, жестокими драками, которые потом обсуждала вся школа. В подвал спустились только Стас и Антон.
За отвалившейся на сторону дверью обнаружилась вторая, с круглым штурвалом, как на люке в подводной лодке, и маленьким мутным окошком из толстенного стекла. К ней вёл короткий решётчатый мосток. Мазнув по двери, свет фонарика провалился в метровую чёрную щель — пустое пространство, разделявшее дверные проёмы, через которое и был перекинут мосток.
— Не угадал, Сопля. Это называется безэховая камера, она поглощает звуки. Вообще все, прикинь? Может быть, самое тихое место на Земле. Видишь, сделана по принципу термоса, — Стас шагнул на решётку, зажал фонарик под мышкой и начал крутить вентиль, отпирая засовы. Чмокнул резиновый уплотнитель. — По идее, когда институт ещё работал, в ней тестировали разные приборы, всякое акустическое оборудование. Исследовали звуковые волны и всё такое. Но это официальная версия, для лошков типа тебя. Знающие люди говорят, что изучали тут совсем другое.
Скрип повторился, и перед Антоном распахнулся провал с закруглёнными краями, темнота в котором казалась особенно непроницаемой. В коридоре, где они стояли, сразу что-то неуловимо изменилось. “Звуки”, — понял Антон. Голодная дыра будто всасывала их в себя. Капающая вдалеке вода, скрип бетонной крошки под подошвами, даже ненавистный голос Стаса стали вдруг плоскими и бесцветными, лишёнными всякой глубины и фактуры. Старшеклассник тем временем подсунул деревяшку под створку и заклинил дверь.
— Говорят, они изучали воздействие абсолютной тишины на психику людей. Возили сюда зэков из ближайшей колонии и запирали внутри. Зэков требовалось много, но кто их тогда считал, да? По слухам, никто не продержался дольше часа.
Стас опять взялся за фонарик, но вместо того, чтобы осветить пространство за дверью, направил луч в пол. Он явно наслаждался моментом, словно гордый собиратель редкостей, демонстрирующий жемчужину своей коллекции.
— А что… — Антон сбился, не узнав собственный голос, таким он стал безжизненным. — Что с ними случалось?
— О, никто толком не знает. Что-то они видели такое, ну или чувствовали… Одно известно точно: все посходили с ума. Прежде чем их стали привязывать, несколько ýрок прокололи себе барабанные перепонки, откусили пальцы... Выдавили глаза, — Стас выдержал паузу, разглядывая мелко трясущегося пятиклассника и оценивая произведённый эффект. — Ну-ка, выворачивай карманы.
Он забрал полупустой коробок спичек и лазерную указку, пусть Антон и клялся, что та без батареек. Хмыкнув, вернул десяток кэпсов и брелок с порванной цепочкой.
— А это что? Светятся? Давай сюда.
— Нет! — Антон отшатнулся и закрыл рукой циферблат наручных часов. — Это папины! Он… Это всё, что у меня от него осталось, не забирай, пожалуйста! Они и не светятся почти, только стрелки, там фосфор старый, — зачастил он, чувствуя, как к горлу подступают слёзы.
— Единственная память о папашке? — Стас жеманно приложил руки к груди. — Бедный, бедный малыш. Это ведь ты его и нашёл, да? С тех пор ты у нас с присвистом. Вся семейка поехавшая.
В темноте проступил полукруг белых зубов. Стас улыбался. Антону стало страшно.
— Какой ужас, в таком-то возрасте увидеть, как любимый папка весь синий болтается под потолком, да? Слушай, а он обосрался? Говорят, так всегда бывает. Как вообще думаешь, почему он так поступил? Наверняка не выдержал позора за тебя, тупого выродка, — улыбка исчезла с его лица. — Часы сюда. Быстро.
На хорошем счету у завуча и любимец учителей, всегда аккуратно причёсанный и одетый, да ещё и вежливый мальчик из уважаемой семьи, Стас по нелепому капризу природы был круглым отличником. А также — и это знала в городе каждая собака, кроме, почему-то, взрослых — отмороженным садистом.
Однажды Антону показали видео. Картинка была маленькой и зернистой, снимали в темноте, но крики бомжеватого на вид мужчины, чью голову Стас пытался раздавить канализационным люком, телефон передал очень хорошо. Антон расстегнул ремешок и посмотрел, как драгоценные часы исчезли в кармане старшеклассника.
— Не ссы, верну твой хлам. Буду время по ним засекать. Ну? Хули стоишь, заходи внутрь. Посидишь час — докажешь, что мужик. Трогать тебя больше не будут, я прослежу. И Соплёй звать тоже. А если нет, не обессудь, сам всё знаешь.
Антон шагнул к порогу и замер, вглядываясь в темноту. Стас поднял над его плечом фонарик, осветив странное помещение вроде вертикальной цистерны. Стены покрывали мягкие на вид, потрёпанные временем пирамидки, отчего комната казалась поросшей изнутри шипами. С некоторых пирамидок свисал то ли мох, то ли драные тряпки. Высокий потолок терялся в дёргающихся треугольных тенях, а в паре метров под ногами блестела вода, частично затопившая камеру. На уровне пола была натянута мелкая железная сетка, по которой полагалось ходить, но некоторые её квадраты отсутствовали. В центре, метрах в шести от входа, на сетке стоял самый обычный стул с драной обивкой и давно вылезшим поролоном.
— Садись, я посвечу. И не вставай, понял? Провалишься в дыру, утонешь, а никто и не услышит, ха, ха, ха, ха.
Смех у подростка оказался странным: высоким и захлёбывающимся, на вдохе. Антон отстранённо удивился, как вообще кто угодно, слышавший этот смех, мог продолжать считать Стаса вменяемым.
— Я не пойду, — выдавил мальчик. — Не хочу.
— Что такое? Как над слабыми издеваться, так ты крутой был, я сам видел. Перед одноклассницами рисовался, а сейчас заныл?
Антон честно попытался перешагнуть широкий порог, однако ноги не слушались, стали мягкими, как если бы из них извлекли все кости. Он уже сотню раз пожалел, что решил примкнуть к травле слабоумного Димки по прозвищу Улыбка. И тысячу, что попался при этом на глаза Стасу и его компашке отморозков, направлявшимся к обычному месту своих тусовок. Весь оставшийся путь до заброшки на краю посёлка его гнали пинками берцев.
— Вот что, Сопля, — Стас снова сунул фонарь подмышку, порылся в карманах и засыпал что-то под язык, запрокинув голову. Задумчиво подвигал челюстью, глядя в темноту за порогом камеры, и спокойно продолжил. — Ты, конечно, можешь сейчас уйти. Но я тебе обещаю, что с этого дня новой Улыбкой станешь ты. Будешь собачье дерьмо жрать перед теми тёлками. И улыбаться. Выбирай, или час посидеть в тишине, или так, других вариантов у тебя нет.
Сетка прогибалась под ногами, как батут, к стенам она крепилась при помощи пружин. Антон ступал медленно, змейкой обходя многочисленные дыры и гадая, какая глубина встретит его, если упасть в одну из них. Наконец, добрался до стула и опустился на него, придерживая руками прыгающие колени.
— Молодец, хвалю. Время пошло. И не дрейфь, Улыбка смог, и у тебя получится, ха, ха, ха!
Заскрипели петли, глухо лязгнул металл: только раз. Как захлопнулась вторая дверь, он уже не услышал. Антон остался один в непроницаемой темноте. Поднёс ладонь к лицу, коснулся носа — с тем же успехом он мог быть от рождения слепым. Без толку поводил руками вокруг себя, ощупывая пустоту.
Невольно представилось, будто он находится в беззвёздном космическом пространстве, в супервойде, о котором читал в детской энциклопедии. До стен с равным успехом могло быть и пять метров, и пять тысяч световых лет. Впрочем, с темнотой можно было смириться. Но, господи, как же там было тихо!
Как только последние вибрации от закрывшейся двери затихли, Антона передёрнуло: уши будто залили воском. Отвратительное ощущение. Он не особо поверил в сошедших с ума зэков, однако упавшая неестественная тишина была настолько плотной, что казалась почти осязаемой, как давление воды на большой глубине. Спустя минуту или две она уже похоронила его под собой подобно лавине, щупальцами ввинтилась в голову через бесполезные здесь уши.
— Привет, есть тут… — произнёс он на пробу, вздрогнул и застыл.
Безэховая камера не просто гасила звуки. Звук здесь умирал прямо во рту, не успев даже родиться. Слова дохлыми мухами упали обратно на язык, не достигнув его собственного слуха.
— Э-эй, — заорал он, — я здесь!
Нет, Антон всё же слышал себя, но как бы внутри головы. Не мог отделаться от ощущения, что говорит через динамик, и кто-то выкручивает громкость на ноль ещё до того, как он заканчивает фразу. Собственный голос стал здесь настолько чужим и пугающим, что повторять эксперимент не хотелось.
Тогда он с силой топнул. Сетка подалась без намёка на дребезг. Несколько раз с тем же результатом он пнул пяткой ножку стула, вскочил с него и тут же рухнул набок, потеряв равновесие и нелепо взмахнув руками. Пространство совершило кувырок вокруг него. Ноги мальчика остались лежать на сетке, а головой он провалился ниже, ощутил на лице влажную прохладу и начал быстро соскальзывать в один из провалов. Правая рука бессильно повисла в пустоте, цепляясь за воздух.
Отчаянно забившись, он лишь опрокинул стул, и тот улетел в куда-то в космическую пустоту. Когда уже и бёдра потеряли опору, Антон всё же сумел схватиться левой за мелкие ячейки сетки. Дёргаясь и извиваясь, вытащил себя наверх, изрезав все пальцы о проволоку. Борьба за жизнь (а он сомневался, что, упав в воду на дне камеры, смог бы выбраться назад) длилась всего несколько секунд. И происходила в полной тишине, не считая его хриплого дыхания, казавшегося оглушительным.
Антон лежал на полу и медленно приходил в себя. Глаза метались из стороны в сторону в напрасной попытке за что-нибудь зацепиться. Он попробовал их закрыть, но хотя разницы и не было, так Антон почувствовал себя ещё более неуютно. В ушах грохотало сердце — гораздо громче, чем когда, скучая в кабинете медсестры, он решил послушать себя через фонендоскоп. Звук был похож на горный обвал, на два огромных валуна, что летят с обрыва, то и дело ударяясь о скалы.
Хорош, герой. И пяти минут не прошло, а он уже чуть не умер, глупо запаниковав. Всего-то и требуется, что сидеть спокойно на месте. Уж с этой задачей он справится.
— Час — это не много, — глухо проговорил кто-то рядом с ним.
Поняв, что сам это и сказал, машинально озвучив мысли (зачем? Хватит уже, закрой рот!), Антон пошарил вокруг в поисках улетевшего куда-то стула. Не нашёл, плюнул, остался лежать. Мучительно, капля за каплей тянулось время. Сетка давила на затылок, поэтому он осторожно сел, немного отполз от края и решил, что больше не сдвинется ни на сантиметр, пока не вернётся с фонариком Стас.
Стас. Вот же подлый ублюдок. Интересно, многих ли он уже испытал так “на мужика”. Что там было про Улыбку? Он и этого инвалида сюда таскал? Впрочем, с него бы сталось. Антону ещё повезло. Вспомнилась крышка канализационного люка. Дело могло обернуться хуже, гораздо хуже.
“Если только он вообще планирует за тобой вернуться”.
От этой мысли Антон постарался отмахнуться. Бабушка точно забьёт тревогу, если он не явится ночевать, и его станут искать. А Стасу важно сохранять репутацию славного парня.
“Баблюда рано ложится. Может, она уже спит и не хватится тебя до утра”.
Да. А то и позже, если решит, что он ушёл в школу. Но из школы-то обязательно позвонят. Правда, это будет ближе к обеду… Антон машинально приподнял запястье, чтобы посмотреть время, понял свою ошибку и уронил руку. Отцовские часы. Он их обязательно вернёт. После того как отец наложил на себя руки, а мама совсем заболела, квартиру пришлось продать. Так что часы да коробка с фотографиями — вот всё, что осталось ему на память.
А каких гадостей Стас наговорил про отца! Да что ты вообще понимаешь, мразь… Бабушка объяснила Антону, что папа был переполнен горем, и бывает такое горе, которое не может вынести человек. Что это как пытаться руками поднять грузовик с кирпичами. Так всё и было. Папа боролся, поднимал этот грузовик ради недавно родившей мамы и самого Антона. Но ему было очень трудно. И когда водка, которую отец в одиночку пил в гараже, перестала помогать, он снял с крючка запасной приводной ремень от “девятки”.
Антон помотал головой и подёргал себя за отросшие вихры. Хватит. Как давно он тут? Казалось, гораздо дольше часа. Он читал, что время как-то связано с пространством, но не знал, что и со звуком тоже. В камере со временем определённо творилось что-то странное. Оно становилось густым и вязким, неподдающимся подсчёту, утекало сквозь пальцы. И хотя обычно Антон мог спокойно сварить яйцо без таймера, сейчас он не готов был сказать, сколько прошло минут с тех пор, как последний отблеск фонаря мелькнул в окошке двери.
Размышляя, отчаянно стараясь занять себя хоть чем-то, Антон не заметил, как звуки постепенно вернулись. Это были голоса его собственного тела: дыхание, сердцебиение. Влажная машина плоти работала отнюдь не бесшумно. Как будто даже моргая он издавал негромкий звук. Слегка меняя позу и поводя из стороны в сторону головой, он замечал, как скользят и явственно поскрипывают суставы, как что-то булькает в животе.
Мальчик застыл и перестал дышать, постарался превратиться в статую. Обострившийся, перенапряжённый слух, изголодавшийся по звукам, вполне мог сыграть с ним злую шутку. Однако нет. Вот, снова. Внизу булькнуло, только не на уровне живота, а ниже. В невидимой воде прямо под ним что-то медленно пускало пузыри. Следом раздался отчётливый всплеск.
Выпучив незрячие глаза, Антон встал на четвереньки и пополз наугад, обшаривая сетку перед собой, пока не наткнулся на очередной провал. Тогда он поднял лицо к потолку, открыл рот и принялся вслушиваться. Но если внизу что-то и двигалось, быстрый стук сердца заглушал это. Скорчившись, Антон обнял себя за колени и стал покачиваться, пытаясь вообще ни о чём не думать. Вперёд… Назад… Вперёд…
В гараже пахло бензином. Единственный свет проникал сквозь маленькое, в один кирпич, окошко под самым потолком. Антон, сжимая ручку ведра для картошки, очень долго стоял возле ворот. Молча смотрел. Вперёд… Назад… Время в гараже тогда тоже замерло, позволяя ему в подробностях осознать, что произошло. Что он остался один.
Петля из приводного ремня настолько глубоко впилась в небритую шею, что скрылась в ней. Лицо напоминало распухший, багровый кусок сырого мяса, стало почти незнакомым. Отец был крупным, высоким мужчиной, поэтому носки его ботинок начертили запутанный узор в бетонной пыли на полу. Он вполне смог бы встать, если бы только захотел. Должно быть, ему, напротив, пришлось поджимать ноги, чтобы уже наверняка не вернуться к семье.
Тело отца качалось. Антон смотрел. В тот день он много времени провёл в гараже, прежде чем лязг выпавшего из руки ведра вывел его из транса.
— …не хотел, я этого не хотел, я этого не хотел!
Осознав, что повторяет одну и ту же фразу, Антон сжал зубы, заставив себя замолчать. Лучше никаких звуков вообще, чем слышать собственный искажённый голос. А ещё он напомнил ему голоса сумасшедших, доносившиеся из соседних палат, когда они с бабушкой навещали маму в больнице.
Вдруг слабое движение воздуха коснулось его щеки, затем ещё раз и ещё. Он бы и не заметил, не будь до этого воздух в камере таким неподвижным. Что-то двигалось в темноте совсем рядом с ним. Двигалось, или…
Кусая губы, стараясь не выдать себя случайным всхлипом, Антон вновь пополз, отыскивая путь на ощупь. Он должен был оказаться как можно дальше от того места, где что-то большое маятником раскачивалось над головой. Двигался долго, надеясь добраться до стены, покрытой шумопоглотителем, но вместо этого, похоже, ползал кругами. Выбившись из сил, просто вытянулся на полу, закрыл глаза и прижался щекой к прохладной сетке.
Таким одиноким он не чувствовал себя даже после смерти отца. Даже когда мама, не выдержав второго подряд удара, начала часто смеяться, выходить по ночам из квартиры в одной ночнушке, а ещё что-то сделала с их кошкой и скороваркой. После чего маму увезли в больницу, а самого Антона отдали бабушке. Из больницы мать уже не отпустили: ни разу, даже на похороны.
В воде снова заклокотало. Словно какой-то звук (крик, это крик) пытался прорваться из глубины на поверхность. Антон сжал кулаки, ногти впились в ладони, и это, неожиданно, немного помогло. Дало хоть какое-то ощущение, чувственный якорь, за который рассудок мог зацепиться посреди этого чернильного ничто, пустившего насекомьи усики паники ему под кожу и затягивающего кишки в узел. Под водой всё так же кричали.
Он начал ожесточённо царапать ладонь ногтями, специально задевая порезы от проволоки, чтобы усилить ощущения. Потом надавил на веки и даже застонал от облегчения, когда увидел калейдоскоп цветных пятен и вспышки призрачного света, порождённые воздействием на сетчатку. С минуту помассировав глазные яблоки, он решил, что готов ещё какое-то время провести наедине с пустотой, убрал руки и открыл глаза.
Слабое фиолетовое свечение, цветом напоминавшее ночник в его старой спальне, абажур для которого мама сшила своими руками, пробивалось со дна камеры. Его можно было принять за обман зрения, вот только в нём проступали контуры мусора, покрывавшего дно безэховой камеры. Тени, не более того, но прежде он не мог видеть и этого. Поднеся к лицу дрожащую руку и изо всех сил напрягая глаза, Антон смог различить её очертания. А ещё он вдруг со всей определённостью почувствовал пристальный взгляд, направленный ему в спину.
Крутанувшись на месте, он убедился, что в той стороне был вход. Фиолетовое сияние оказалось слишком тусклым, чтобы сказать что-то наверняка, но на той стене угадывался прямоугольник тяжёлой железной двери. Возможно, кто-то глядел на него через толстое стекло. Возможно, Антон даже заметил движение по ту сторону смотрового окна.
— Стас, это ты? Выпусти меня, урод, час давно прошёл! Ты же обещал!
Дверь не открылась. Глупо. Даже если грёбаный маньяк вернулся, чтобы понаблюдать за ним и поиздеваться, а теперь затаился за дверью, он бы всё равно ничего не услышал.
Эксперименты по воздействию на психику, сказал Стас. Какая чушь. Вряд ли сурового урку так же легко напугать, оставив одного в темноте, как пятиклассника, которого во дворе все называют Соплёй и травят чуть ли не наравне с Димкой-Улыбкой. Но всё же, какой смысл делать в комнате для испытания дурацких микрофонов дверь, которую можно открыть только снаружи? И если уж на то пошло… Улыбка не всегда был таким.
Прежде чем начать ходить повсюду с блаженным выражением на тупом, каком-то обвисшем, вечно удивлённом лице, мычать вместо слов и есть на спор всякую дрянь, Дима Прохоров был самым обычным пацаном, не хуже и не лучше прочих. Он учился в параллели Б и был на год младше, так что с Антоном они почти не общались. Зато как-то целый месяц прожили в соседних палатах пионерлагеря “Прометей”, куда обоих сослали родители, желавшие по-взрослому отдохнуть в Сочи. Дима не был всеобщим любимцем, звёзд с неба не хватал, но уж точно не жрал майских жуков и не забывал снять шорты, чтобы отлить. А потом с ним что-то случилось.
Слухи бродили самые разные, в основном все сходились на том, что Димку поймал и изнасиловал в кустах за старой больницей маньяк, после чего пацан повредился головой. Но у Антона была теперь собственная версия на этот счёт. Как знать, может, в один прекрасный день Дима вошёл в эту камеру. А наружу вышел уже Улыбка.
Небольшая тень скользнула между наваленным на дно хламом, и вновь раздался еле слышный, булькающий и захлёбывающийся крик из-под воды, на этот раз немного ближе. Антон сосредоточенно достал из кармана брелок, стараясь не уронить. Подцепил ногтем и открыл крохотный складной нож, не длиннее двух фаланг его пальца. С другой стороны брелка можно было достать открывашку.
Эти брелки девчонки подарили всем пацанам класса на прошлое двадцать третье февраля вместе с открыткой. Когда Антон взял свою, то понял, что ему в неё харкнули, и с отвращением отбросил открытку под тихие смешки одноклассниц. Но полезный брелок оставил себе.
Тупое лезвие было лишь немногим острее открывашки, но он упорно царапал и рвал кожу ладоней до тех пор, пока руки не стали влажными. Антон задумчиво лизнул солоноватые от крови пальцы и снова воткнул ножик в ладонь, провернув. Так он мог думать. Что-то здесь не сходилось, что-то определённо было не в порядке. Он же сразу заметил, что на стенах камеры не хватает многих звукопоглощающих панелей, а поролон оставшихся сильно потрёпан. Ничего странного, ведь НИИ забросили ещё до того, как Антон родился. Странно другое: разрушенная, полузатопленная (а значит, негерметичная) камера просто не смогла бы создать такую тишину. Идеальную тишину. Если бы не та вопящая тварь внизу.
А что — глаза Антона расширились от внезапной догадки, и он даже ненадолго отложил брелок — что если физические свойства комнаты вообще ни при чём? Если в камере просто поселилось какое-то существо? Плавает под водой, ползает по стенам… Живёт здесь, питаясь звуками, пожирая их! Это может быть какой-нибудь космический пришелец, эхофаг. А вдруг его тут заперли, как самого Антона, и оно голодает?
“Крик раздался из-под воды”.
— А-А-А-А, — закричал в ответ Антон. — Не трогай меня! А-А-А! На, ешь! Ешь звуки, ешь, ешь, ешь!!
Фиолетовый свет, если он вообще был, исчез. Мальчик бился и завывал на полу, колотил истерзанными кулаками сетку под собой, стараясь накормить существо, ведь единственным источником звука был здесь он сам. Кровь из прокушенной губы попала не в то горло, и он поперхнулся. Глубоко вдохнув, мальчик вцепился ногтями в лицо и заорал что было сил, как никогда в жизни. Прямо как отец, который вернулся из магазина и увидел, что мама укачивает Вику и поёт ей колыбельную.
Викторией девочку назвали в честь прабабушки по отцовской линии, которую Антон видел только на старой, очень жёлтой от времени фотографии. Когда улыбающиеся родители привезли Вику из больницы и распеленали перетянутый розовой ленточкой кокон из одеял, Антон сразу подумал, до чего же она некрасивая. Мама сказала ему взять сестру на руки, но он не захотел. Отец прикрикнул на него, но Антон только расплакался и убежал в другую комнату, хлопнув дверью, отчего Вика захныкала, а папа впервые отлупил его ремнём. С этого дня спокойной жизни в их доме пришёл конец.
Боже, как же она кричала. Кричала утром, днём, вечером и ночью. Это было невыносимо. Ей вечно что-то было нужно, всё было не так, постоянно требовалось орать. Казалось, Вика вообще никогда не спала, а вместе с ней и все остальные. Мама быстро стала очень бледной и худой тенью прежней себя, под глазами набрякли тёмные мешки, а уголки некогда улыбчивых губ опустились.
Родители стали постоянно ругаться, отец рано убегал на работу и задерживался на ней допоздна. Должно быть, как и Антон, он не переносил громких звуков. Появление сестры испортило всё. Лёжа в своей кровати перед рассветом, прислонившись пылающим лбом к прохладной стене, Антон сжимал кулаки и слушал, слушал, слушал эти бесконечные крики.
Одним воскресным утром он пытался смотреть мультфильмы, сидя в зале перед телевизором, как вдруг понял, что в криках, ставших в их квартире обычным фоном, нечто изменилось. Нет, они не прекратились, но стали немного глуше, начали прерываться, как будто что-то мешало сестре орать.
Сначала он пошёл в спальню родителей. Мама крепко спала там, привалившись к спинке кровати, её грудь мерно поднималась и опускалась. На коленях она держала махровое полотенце и свежие ползунки, и Антон в который раз подумал, до чего же измученный у неё вид. Ещё недавно совсем молодая женщина постарела на десять лет.
В ванне из крана текла вода, из открытой двери на паркет коридора падал свет, и он направился туда. Мама купала сестру, прежде чем уснуть. Розовое скользкое тельце барахталось на дне таза, стоящего в ванне, сморщенное и красное лицо сестры исказилось от натужного крика. И лицо её то и дело погружалось под воду. Антон сразу понял, в чём дело: затычка упала с бортика ванны, частично перекрыв слив. Вода поднялась и теперь переливалась в таз, наполняя его.
Он наклонился, чтобы достать сестру, но вдруг замер. Его сознание в тот момент словно разделилось. Опершись о край ванны, Антон смотрел словно со стороны, как волны, поднимаемые движением маленьких рук и ног, заливаются в разинутый рот ребёнка, превращая надсадный визг в негромкое бульканье и поток пузырей. Он растворялся в этих коротких моментах тишины, и они длились всё дольше.
Антон встал, медленно отступил на шаг. Вытер руки о полотенце, висящее на сушилке. Бросил последний взгляд вниз, на таз, стоящий в ванне, и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь ванной комнаты. В зале на экране противный кот Толстопуз схватил Гаечку, а Рокфор и Чип собирались её спасать. Кошка по имени Миса важно прошла мимо, потеревшись полосатой спиной о его ногу. Антон уселся на ковёр, потянулся к телевизору и сделал звук громче.
Когда мама проснулась, то сразу побежала в ванную. Вода перестала течь, но больше ничего не происходило. Спустя несколько минут раздался единственный отчаянный вопль. Он длился и длился, Антон подумал, что так могло бы кричать смертельно раненное животное. Но когда мама вышла в коридор, держа на руках обмякшее тело, она улыбалась той своей прежней, счастливой улыбкой. Возможно, даже более широкой.
Она отнесла мёртвого ребёнка на пеленальный стол и нарядила в ползунки, бормоча обычную нелепицу, которую говорят младенцам, перекатывая Вику с одного бока на другой. Затем положила дочь в люльку и принялась качать её, напевая под нос.
Антон стоял рядом. Он плакал, звал маму и дёргал её за рукав, но она не обращала на него внимания: продолжала разговаривать с Викой, петь ей песни и расчёсывать редкие волосы на безвольно свисающей набок голове. Такими их и застал отец, вернувшись домой с покупками.
— Я не хотел, — проговорил Антон, всхлипывая в темноте безэховой камеры, где, теперь это стало очевидно, он был совсем один. — Там был не я.
Но правда была в том, что на самом деле он хотел. Знал это. А теперь пришло время поступить, как и положено взрослому старшему брату. Папа всегда говорил, что за свои поступки нужно отвечать. Он больше не мог выносить этой пустоты, которая окружала его. Которая была в нём самом. Крепко сжав брелок в дрожащей руке, поднёс нож к своему лицу. Родители будут им гордиться.
Антон не помнил этого точно, не смог бы сказать наверняка. Возможно, он только подумал об этом, стоя тогда в ванной комнате. Но быть может прежде, чем пойти смотреть мультфильмы, он крутанул кран с красным кружком, пустив в ванную кипяток.
Лязгнули засовы, и железная дверь приоткрылась. Свет фонарика заплясал по стенам и упал на Антона, скорчившегося в углу, но тот не поднял головы, вообще не пошевелился. Луч осветил запёкшуюся кровавую корку на лице и руках, от которой слиплись пальцы, всё ещё сжимавшие маленький брелок.
— Ни хера себе… Ты чего тут устроил, Сопля? Ты живой вообще?
Антон не ответил. Поняв, спустя несколько попыток, что ответа не будет, Стас подпёр дверь деревяшкой, осторожно шагнул на ржавую сетку и подошёл к Антону, по широкой дуге обходя ямы. Наклонился над ним и намотал воротник футболки на кулак, заставляя пятиклассника подняться на ноги.
— Су-ука, — поражённо проговорил он, разглядывая его лицо. — Ты что с глазом сделал? Подставить меня решил, падла?! Я…
Стас замолчал, потрогал торчащий из шеи нож и удивлённо посмотрел на ставшие красными пальцы. Фонарик выскользнул из его руки, покатился по полу и погас, упав в воду.
Не обращая внимания на Стаса, медленно опустившегося на колени, Антон поковылял к выходу, беспалой левой ладонью прикрывая от света сохранившийся глаз. Должно быть, снаружи уже наступило утро, но это его больше не интересовало.
— Ты меня порезал, — Стас булькнул горлом и сплюнул струйку крови. Он всё ещё не мог отвести взгляд от окровавленной ладони, и его глаза стали блеклыми от страха. — Совсем ебанулся, Сопля?
Добравшись до двери, Антон оглянулся. Поднёс палец к губам.
Он выдернул деревяшку, и дверь захлопнулась под своим весом, отсекая утренний свет и отдалённое чириканье птиц. От удара засовы частично проскользнули в пазы, запирая двух подростков внутри камеры, вновь погрузившейся в темноту.
— Я тут живу, — отчётливо произнёс он в наступившей тишине. — Я — эхофаг.
