Всеволод шел впереди, высокий, его широкие плечи ссутулились от усталости — она терзала его мышцы, как невидимый зверь. Его некогда серебристые, а теперь темные от грязи волосы, слипшиеся от влаги и пота, падали на лоб, закрывая глубокие морщины, вырезанные днями без сна и ночами, полными кошмаров. Глаза, усталые и красные от бессонницы, горели непреклонностью, которая не угасала даже под бременем голода и холода — этот огонь держал его на ногах. Плащ, ранее багряный, символ его власти, выцвел до тусклого бордового оттенка, обтрепался по краям и висел на нем, как изодранный саван, но он цеплялся за него, как за последнее напоминание о том, кем он был до того, как тьма Моргенхейма разорвала его мир на куски. Он вспомнил, как учил Диану держать меч, — ее маленькие руки с трудом держали рукоять легкого учебного деревянного меча, но глаза, огромные и голубые, горели упрямством. «Я буду как ты, отец», — сказала она тогда, и он улыбнулся, гладя ее по голове. Теперь он боялся, что это упрямство привело ее в лапы тьмы, гнавшейся за ним от Моргенхейма. «Держись, дочь», — шептал он про себя, и этот едва слышный шепот был якорем, он не давал ему рухнуть в бездну, которая звала его с каждым шагом.
Дорога тянулась бесконечно. Люди шли, спотыкаясь и держась за животы. Голод терзал их нутро. Силы таяли, шаги становились тяжелее, чем сталь на плечах, а мысли сводились к одному — к кусочку хлеба, к запаху мяса, к любой крохе пищи. Но в мешках зияла пустота, и только ветер свистел, напоминая о пустых желудках, холод пробирал до костей, проникая под одежду, под кожу и в самую душу. Ярослав, молодой воин, чье лицо было обветрено долгой дорогой и отмечено первым шрамом через бровь, шел, стуча зубами, его голос, хриплый от сухости в горле, прорезал тишину:
— Будто дышим могилой. Этот туман… он пахнет смертью.
Валрик, телохранитель короля, высокий, как сосна, с широкими ладонями, сжимавшими рукоять меча, шагал с напряжённой спиной, но даже он с его выносливостью прогибался под натиском усталости. Он бросил взгляд на Ярослава и буркнул:
— В былые дни мы бы с королем эту мглу зарубили. Теперь еле ноги тащим.
Гримар, коренастый и молчаливый, с топором на плече, выглядел как медведь, загнанный в угол, но его глубоко посаженные глаза выдавали страх, который он скрывал за суровым молчанием. Лора, молодая женщина с тонкими чертами лица и спутанными светлыми волосами, поддерживала своего отца, Эдгара, чья трость оставляла глубокие борозды в грязи, ее руки тряслись от холода и тревоги. Эдгар, старик с морщинистым лицом, казался тенью былого себя, его взгляд был пуст, как выжженная земля, но он цеплялся за дочь, как за последнюю нить жизни. Священник Андрей замыкал шествие, его ряса, некогда белая, теперь покрылась серыми пятнами, а пальцы, сжимавшие деревянный символ Люминора, дрожали от напряжения и холода. Никто не жаловался — сил на слова не осталось, только тяжелое дыхание да шорох шагов нарушали тишину, которая давила на уши, как невидимый груз.
Финн шел последним, укутавшись в свои мысли, и время от времени бросал взгляд на браслет на своей руке — тусклый, словно утративший свет.
На третий день пути они наткнулись на деревню — или то, что от нее осталось. Туман расступился ровно настолько, чтобы явить их глазам мрачный силуэт: покосившиеся крыши, треснувшие стены, прогнившие доски, торчащие из земли покрытые плесенью и сыростью. Ярослав сплюнул в грязь, его голос сорвался:
— Может, хоть корку хлеба найдем? Надоело жрать ветер и пить этот проклятый туман.
— Сомневаюсь, — отозвался Андрей, перекинув суму через плечо. Тон его голоса был тихим, усталым, в нем сквозила горькая правда, которую он видел слишком часто. — Но крыша над головой — уже удача. Ночь близко, а холод убьет нас быстрее голода.
Всеволод молча кивнул, не отводя взгляда от деревни, его сердце сжалось от тревоги, она росла с каждым часом, острая, как нож. Он шагнул к самому большому дому — старому, сырому, пропахшему плесенью и чем-то еще, едва уловимым, но зловещим, цепляющимся за ноздри, как запах крови. Балки под ногами скрипели, угрожая рухнуть под весом выживших, пол устилала сухая солома, шуршащая под сапогами, а в углу тускнел давно остывший очаг, окруженный почерневшими камнями, покрытыми копотью, теперь она осыпалась с них, как пепел былой жизни.
— Сумерки близко, — прогудел Валрик, его низкий голос дрожал от напряжения. Он стоял у входа, сжимая меч, словно ожидая, что тьма вот-вот вырвется из углов. — Лучше остаться здесь. Хоть стены защитят от ветра и этой проклятой мглы.
— Слышите? — внезапно перебила его Лора. . Она замерла, вглядываясь в темный коридор, уходивший в глубину дома, ее глаза расширились от страха. Рядом стоял Эдгар, опираясь на трость, его бледное лицо напряглось, а взгляд следил за дочерью. — Там кто-то ходит.
Все напряглись, дыхание замерло в груди. Сквозь щели в стенах завывал ветер, хлопая ставнями где-то вдалеке, но затем послышался шорох — тихий, почти призрачный, а за ним — слабый, протяжный стон, он пробирал до костей, напоминая о ужасах Моргенхейма. Всеволод сжал рукоять меча, пальцы побелели от усилия, его взгляд метнулся в темноту коридора. Валрик и Гримар синхронно изготовились, подняв оружие — меч и топор сверкнули в свете факела, который держал король, их движения были отточенными, как в былые дни битв.
— Кто там? — рявкнул Всеволод, вскинув факел выше. Пламя затрещало, бросая дрожащие тени на стены, но ответом была лишь тишина, густая и зловещая, которая давила на уши.
Они двинулись на звук, ступая осторожно, словно боялись разбудить что-то скрытое в этом доме. Половицы скрипели под ногами, солома шуршала, а воздух становился все тяжелее, пропитанный сыростью и запахом гниющих досок, и смешивался с металлическим привкусом, как от пролитой крови. Лора держалась за руку Эдгара, ее трясло от наступающей волны страха, а Андрей шептал молитву, его голос был едва слышен, растворяясь во мраке, как слабый луч света. В конце коридора обнаружилась каморка, загороженная ржавым засовом, покрытым пятнами бурой ржавчины. Гримар, крепко ухватив топор, рванул засов с глухим скрежетом, эхом, отозвавшимся в стенах, его лицо напряглось от усилия. Дверь поддалась и открылась с протяжным скрипом, от которого по спине пробежали мурашки.
Внутри лежал старик — дряхлый, в лохмотьях, с кожей белее мела и черными кругами под глазами, они делали его похожим на мертвеца, вырванного из могилы. Его дыхание было едва слышным, похожим на шорох, а рядом валялась пустая миска и опрокинутая кружка, покрытая коркой грязи. Он шевельнулся, его мутные глаза приоткрылись, и он прохрипел, едва шевеля потрескавшимися губами:
— Андрей, — коротко бросил Всеволод, не отводя взгляда от старика. Его голос был тверд, но в нем мелькнуло сострадание, хотя он редко его показывал.
Священник, сжав губы в тонкую линию, опустился на колени рядом с умирающим. Он достал кожаную фляжку, в которой плескалось всего несколько глотков воды — остатки их скудных запасов, они берегли их для себя, как последнее сокровище. Приподняв голову старика, он дал ему напиться. Тот закашлялся, вода стекала по его подбородку, но он глотнул, жадно, как зверь, цепляющийся за жизнь, его тонкие дрожащие руки тянулись к фляжке.
— Спасибо… — выдохнул он, моргая мутными глазами, и на миг они прояснились. — Думал, конец… один в этой тьме.
— Что здесь было? — Всеволод опустился на колено напротив, его голос стал низким, почти шепотом, но в нем были нотки тревоги. Он смотрел в лицо старика, пытаясь найти в нем ответы, они могли бы пролить свет на тьму, преследующую их от самого Моргенхейма.
— Тени… — старик с трудом выдавил слово. — Они… повсюду. Остальные кричали, бежали… я видел, как они исчезали в тумане — один за другим. А я… не смог. Этот туман… он живой, шепчет, зовет… — Его глаза закатились, голова откинулась назад, и он обмяк в руках Андрея, дыхание его стало еще слабее, как угасающий шепот.
— Жив? — Валрик шагнул ближе, вглядываясь в лицо священника, его рука все еще сжимала меч, пальцы напряглись. — Что он несет? Это безумие?
Андрей приложил пальцы к шее старика, проверяя пульс, и кивнул, его голос был тих, но тверд:
— Еле дышит. Оставим его в покое. Он видел то же, что и мы в Моргенхейме — тени, крадущие жизнь.
Лора посмотрела на Андрея, ее голос был полон страха и гнева:
— Вы говорите о свете, а я вижу только туман и смерть. Где ваш Люминор, когда он нужен?
— Он здесь, — тихо ответил священник, сжимая символ на груди усталыми руками, но глаза Андрея горели верой. — В нас. В том, что мы еще живы и продолжаем путь.
Они уложили старика на охапку соломы у стены, укрыв его драным плащом Валрика — он снял его с плеч, несмотря на холод, его лицо смягчилось, когда он поправил ткань. Ярослав вытащил из мешка черствый кусок хлеба — последний их запас, завернутый в тряпицу, пропитавшуюся сыростью, на его суровом лице мелькнула слабая улыбка, когда он положил кусок хлеба рядом со стариком.
— Кормить его больше нечем, — буркнул Гримар, отводя взгляд, словно стыдясь своего бессилия, его голос был грубым, но в нем мелькнула жалость.
— Пусть очнется не в темноте, — сказал Всеволод, ставя факел рядом. Пламя трещало, отбрасывая золотые блики на лицо старика, и на миг его черты смягчились, как будто он вспомнил что-то давно забытое — дом, тепло, семью.
Утром они покинули дом, оставив деревню позади. Андрей склонился над стариком, положив на его грудь маленький деревянный символ Люминора, и прошептал короткую молитву, едва слышную в утренней тишине, она звенела в ушах, как далекий колокол. Валрик, оглядев пустые улицы, пробормотал, его голос был хриплым:
— Прости, старик. Больше мы не в силах. Слишком много мы оставили за спиной.
Дорога становилась все тяжелее. Голод изматывал, ноги подкашивались от усталости, но случайная добыча спасала от краха. На шестой день Гримар подстрелил пару тощих зайцев, их шкуры были покрыты грязью, а мясо — жестким, как старая кожа, но той ночью у костра варился бульон — густой, с запахом мяса и трав, и он казался им роскошью после стольких дней голода. Они сидели тесным кругом, пламя трещало, бросая блики на их измождённые лица. Лора подвинула чашку Эдгару:
— Ешь, отец. Ты еле держишься.
Старик принял еду дрожащими руками, но глаза его, тусклые и пустые, смотрели в огонь, будто он искал там что-то давно потерянное. Он кивнул, но не сказал ни слова, его молчание было тяжелее всех слов, которых он не мог найти. Лора тихо напевала старую песню, ее голос срывался от холода, но мелодия, слабая и нежная, пробивалась сквозь мрак, и Эдгар впервые за дни улыбнулся, его морщинистое лицо смягчилось. Всеволод смотрел на них, и перед глазами мелькнул образ Дианы — маленькая, с растрепанными волосами, напевающая ту же мелодию у очага в замке, ее голос звенел, как колокольчик. Где она теперь?
Он сидел в стороне, укрытый тенью голых деревьев, глядя в затянутое облаками небо, его пальцы сжали кулаки, ногти впились в ладони, оставляя красные следы. Тревога резала его душу глубже голода, глубже усталости, глубже страха, который гнался за ним от Моргенхейма. Он вспомнил ту ночь, когда Тенебрис вышла из мглы, ее багровые глаза смотрели сквозь него, а голос, холодный и глубокий, резал тишину: «Вы пока нужны этому миру». Тени Некроса отступили тогда, но зачем? Что она скрывала? И как это связано с Дианой?
— Ваше Величество. — Андрей подсел к нему, его ряса шуршала по земле, пропитанной влагой, его голос был тих, но тёпл. — Вы терзаете себя. Я вижу это в ваших глазах.
— Не могу иначе, — глухо ответил король, не глядя на священника, его голос был хриплым, и слова словно вырывались из глубины его души, где он прятал всю боль и страх. — Диана… вдруг там беда? Вдруг я опоздал, как опоздал в Моргенхейме?
— Верьте в свет Люминора, — тихо сказал Андрей, положив руку на плечо Всеволода, в его голосе была сила, которую он черпал из своей веры. — И в ее силу. Она ваша дочь — в ней ваша кровь, ваша воля.
Всеволод нахмурился, но кивнул, слова священника были правдой, но не могли заглушить страх, тот грыз его изнутри, как зверь — добычу. Он цеплялся за эту надежду, как за соломинку.
На седьмой день туман сгустился до предела. Он висел в воздухе, плотный, как вода, скрывая даже очертания спутников, превращая их в размытые силуэты, двигавшиеся, как призраки. Валрик споткнулся о корягу, выругался, его голос прорезал мглу:
— Чертова мгла! Ни зги не видно! Как идти, если даже рук своих не разглядеть?
— Держитесь ближе! — крикнул Всеволод, подняв факел выше. Пламя тонуло в белом мареве, свет его гас, не пробивая мглу и оставляя лишь слабый ореол вокруг его руки, как угасающая надежда.
Андрей шептал молитвы и не умолкал ни на минуту, слова сливались в тихий гул, и он отгонял тьму, цепляющуюся за их разум. Туман отвечал шорохами, невнятными голосами, они звучали то близко, то далеко, словно кто-то крался за ними, шепча их имена. Лора сжала руку Эдгара, ее голос стал тонким от страха:
— Меня зовут… — прошептала она, глаза ее расширились, отражая белесую пустоту. — Это призраки? Или я схожу с ума?
— Нет, — отрезал Андрей твердым как сталь голосом, полным веры. — Тьма играет с нами. Наполняет страхи голосами. Не слушай их. Иди вперед, Лора.
Гримар, сжимая топор, хрипло буркнул, его дыхание рвалось в холод облачками пара:
— Лучше бы волки напали… С ними хоть ясно: зарубил — и конец.
Ярослав скривил губы в голодной ухмылке:
— Зарубил, а потом еще освежевал и мясо с них… жареное, с дымком.
Андрей втянул носом пустой воздух, будто в нем мог притаиться запах пищи, и прошептал:
— Никогда не ел волчатины… Интересно, горькая она или сладкая?
Всеволод мрачно усмехнулся, поправляя меч на боку:
— Уж явно получше вчерашних тощих зайцев.
Старик Эдгар почтительно склонил голову:
— Ваше Величество… позвольте сказать, без Гримара мы бы вчера остались совсем без пищи. Его стрелы и меткий глаз спасли нас.
Лора, его дочь, прижала к себе плащ и тихо добавила, стараясь говорить уважительно:
— Суп был скудным, но он согрел нас. Мы благодарны вам и вашим людям.
Финн шагнул ближе, стараясь держать голос ровным:
— Истинная правда. Пусть мяса было мало, но оно вернуло силы.
Валрик, сдержанный, но гордый, опустил взгляд и произнес:
— Мы сварили его, как сумели. Хоть на час стало легче.
Всеволод вскинул голову, посмотрел на Гримара и неожиданно рассмеялся:
— Слышишь, стрелок? Едва не превратился в королевского повара. Придется выписать тебе премию, только заячьими шкурками!
И на миг, среди холода и голода, все засмеялись — грубо, хрипло, кто-то даже с кашлем, но смех разорвал тьму и сделал ее чуть менее страшной. Этот редкий, почти забытый звук будто оттолкнул мрак, нависший над ними.
Когда смех стих, наступила вязкая тишина. Только шорох опавших листьев под сапогами и завывание ветра сопровождали их шаги. Но что-то изменилось. Ветер ослаб, больше не резал лицо холодными иглами, а туман редел, будто устав скрывать дорогу.
Когда надежда почти угасла, мгла начала рассеиваться — медленно, нехотя, словно отступая под чьим-то взглядом.
Валрик первым заметил перемену. Он прищурился, вглядываясь в тусклое пространство впереди, и его голос, полный облегчения, прорезал тишину:
— Светлеет! Вальдхейм близко?
Сквозь голые ветви проступили очертания равнины, а за ней — темный силуэт крепостных стен, возвышавшихся над землей, как стражи давно забытого мира. Всеволод прищурился, вглядываясь в дымку, его сердце сжалось от смеси облегчения и тревоги.
— Башни… Это он? — прошептал король.
Они поднялись на холм, и перед ними открылся вид: Вальдхейм, укрытый тонкой дымкой, молчал. Флаги на мачтах висели неподвижно, как саваны, их некогда яркие цвета выцвели до серого и бурого. Башни, прежде гордо устремлявшиеся в небо, теперь казались мрачными стражами, чьи тени падали на город, как предвестие конца. Король выдохнул, и в его голосе скользнула горечь:
— Не узнаю его… Что здесь произошло? Где моя дочь?
Спустя еще половину дня они спустились к воротам — массивным, грубо сколоченным из темного дерева, покрытого трещинами и пятнами сырости. Тишина давила на уши, прерываемая лишь воем ветра в щелях, который звучал как плач заблудших душ. Всеволод шагнул ближе, стиснув меч, его сердце билось неровно, каждый удар отдавался в висках, как барабан войны, зовущий к бою.
— Диана, — шепнул он одними губами, и голос его утонул в зловещей пустоте, окружавшей город.
Внезапно воздух прорезал резкий свист. Три стрелы вонзились в землю у ног короля, одна задрожала в грязи, едва не задев его сапог. Факел в его руке дрогнул, осветив острый наконечник, тот блестел в тусклом свете, как клык зверя. С башен грянул грубый голос, хриплый и резкий:
Всеволод шагнул вперед, и лицо его исказилось яростью. Голос короля грянул так, что даже ветер смолк:
— Вы осмелились поднять лук на своего короля?! За такую дерзость вас ждет виселица на рассвете!
Тишина повисла над полем. Даже ветер будто стих, оставив лишь редкий скрип воротных петель. Воины на башнях переминались с ноги на ногу, луки надежно лежали в руках. Один из тех, кто стрелял, сорвал шлем, и испуганный голос полетел вниз:
— Не может быть… Сам король? Здесь?!
— Я! — рявкнул Всеволод, и в его голосе не было ни капли сомнения. — Откройте, или, клянусь богами, когда я войду — ни один из вас не переживет этой ночи!
Над стенами пронеслись глухие возгласы, затем короткая перебранка. Несколько мгновений показались вечностью. Выжившие за спинами воинов затаили дыхание; Лора прижалась к отцу, а Финн достал нож.
И только тогда раздался тяжелый скрип, низкий и протяжный, словно сама крепость нехотя подчинялась. Ворота начали открываться.
Когда ворота открылись, за ними не было стражи с приветственными криками, как в былые дни, когда возвращение короля встречали звоном колоколов и гулом толпы. Лишь отряд в черных доспехах стоял в молчании — оружие наготове, лица скрыты под шлемами. Из тени выступил человек в броне с золотыми вставками — высокий, бледный, с твердым взглядом, его лицо было суровым, но в глазах мелькнуло удивление.
— Ваше Величество? — в его голосе смешались недоверие и холодное уважение, как будто он видел призрака, вернувшегося из могилы. — Вы живы… Совикус ввел комендантский час. Непокорных — в темницу. Город не тот, что вы знали.
Всеволод шагнул вперед, глаза его пылали, как угли, готовые вспыхнуть пожаром, его голос, каждый слог, был пропитан гневом:
— Где моя дочь? Что с городом? Почему он словно мертв?
Мужчина отступил на шаг, подбирая слова, будто боялся их выпустить, словно яд, способный отравить воздух. Его взгляд метнулся в сторону, проверяя, не слушает ли кто лишний.
— Ваше Величество… — голос его понизился до хриплого шепота. — Вальдхейм… он будто окутан мороком. Совикус держит всех в страхе. Те, кто пытался перечить, — исчезли. Одни говорят, в темницах гниют, другие шепчут… будто их и вовсе нет больше.
Он замялся, сглотнул, прежде чем продолжить:
— Принцесса Диана… после разрушения храма исчезла, но люди говорят, жива. Но никто из нас ее не видел. Стража молчит, а улицы пусты, словно сам город затаил дыхание.
— Разрушение храма?! — голос Андрея стал полон ужаса. Он шагнул вперед, словно забыв о холоде и опасности. — Храм… уничтожен?
Стражник дрогнул, но кивнул.
— Шпионы Хротгара пробрались в город. Священники мертвы, их кровь залила алтарь. С тех пор Вальдхейм живет в страхе: люди прячутся по домам, улицы вымерли. Совикус правит железом, чтобы удержать порядок.
Он снова понизил голос, словно каждое слово могло стоить ему жизни:
— А Диана… мы не знаем точно. Говорят, ее не было в храме, когда началась резня. Слухи шепчут, что она сбежала. Мы молимся Люминору, чтобы она была жива.
Сердце Всеволода сжалось, как в тисках, его пальцы стиснули эфес меча так, что суставы побелели, а металл впился в ладонь, оставляя красные следы. Он вспомнил ее голос, звенящий в замке: «Я не подведу тебя, отец». Ее решимость, которая горела в глазах, когда она училась держать меч. «Если она сбежала, как говорят, значит, жива», — подумал он, цепляясь за эту мысль, как за соломинку. — Но, если Совикус что-то сделал с ней… я придушу его голыми руками».
— Где Совикус? — его голос стал ниже, но в нем звенела угроза, она не оставляла места сомнениям, его взгляд впился в стражника, как клинок.
— В зале совета, в центре города, — ответил стражник, глядя королю в глаза, его тон был тверд, как камень. — Но осторожнее, Ваше Величество. Не все ждут вас с радостью. Страх и ужас — два лица Вальдхейма, и многие думают, что вы вернулись слишком поздно, чтобы спасти нас. Вас не было больше месяца, мы думали: вы погибли.
Слова стражника повисли в воздухе, тяжелые, как металл, падающий в воду. Стражники окружили их, повели внутрь, но каждый шаг по улицам Вальдхейма был словно шаг в чужой мир. Дома, некогда полные жизни, теперь стояли пустыми, их окна были выбиты, стены покрыты трещинами и пятнами сырости, как шрамы на теле города. Жители прятались за ставнями, их лица — бледные маски страха — мелькали в щелях, как призраки, которые боятся света. Андрей, шагая рядом с королем, шепнул, его голос дрожал от тревоги:
— Что с храмом? Как он был уничтожен? Это действительно дело рук Хротгара?
— Не спрашивай, — бросил стражник, не оборачиваясь, его тон был резким, как удар хлыста. — Это не для разговоров. Узнаете сами.
Всеволод шел вперед, чувствуя, как город чуждается его, как тень ложится на каждый камень, каждую улицу. И вдруг перед глазами явилась Тенебрис — словно вновь вынырнула из мглы Моргенхейма. Холодный силуэт скользнул рядом, а ее губы прошептали, словно сама бездна дышала ему в ухо:
Всеволод вздрогнул, сердце сжалось в ледяном обруче. На миг он потерял дыхание, не различая, где реальность, а где морок.
— Ваше Величество! — Андрей тронул его за плечо, выводя из оцепенения. — Вы бледны…
Король резко моргнул, прогоняя видение, словно смахивал пепел с глаз. Он отогнал тень Тенебрис, стиснул зубы и шагнул дальше, будто сам заставлял себя дышать.
Ее голос, холодный и глубокий, как шепот бездны, все еще звенел в его ушах, отдаваясь болью в груди. Кто это был? Человек? Призрак? Или сама Тенебрис? Он вспомнил ее слова: «Вы пока нужны этому миру».
Почему она спасла их тогда? Что скрывалось за ее тенью? И как все это связано с Дианой?
Андрей задержал руку на плече короля чуть дольше, чем следовало. Его взгляд был тревожным, испытующим, будто он видел больше, чем хотел сказать. Но Всеволод лишь коротко кивнул, не позволяя себе ни словом, ни жестом выдать увиденное. И священник, прочитав этот знак молчания, тоже отвернулся, сжав губы в немой молитве. Остальные ничего не заметили: каждый шаг сквозь мертвый город поглощала гулкая тишина, и они были слишком заняты собственными страхами.
Тени домов вытягивались вдоль улиц, окна зияли пустотой, как глазницы черепов. Ветер шевелил висящие на перекладинах тряпицы — то ли флаги, то ли рваные одежды. Город словно наблюдал за ними, скрываясь за каждой щелью.
На мостовой попадались темные пятна, впитавшиеся в камень. Кое-где стены домов были забрызганы буро-черными разводами, а выбитые двери зияли, словно разинутые рты. В проулках торчали перевернутые телеги, сломанные факелы, чьи угли давно потухли. Казалось, сам город хранил следы резни и пытался скрыть их в тени, но память о крови не уходила.
И в этой мертвой тишине Всеволод чувствовал, как сердце Вальдхейма билось в унисон с его собственной болью.
Он знал одно: его дочь — в сердце этой тьмы, опутавшей Вальдхейм, как паутина, и сжимавшей город в своих когтях. И чтобы найти ее, он пройдет через все — через туман, шепчущий зловещие голоса, через страх, выгрызающий его душу, через саму смерть, если придется. Его шаги гулко отдавались по мостовой, а взгляд был устремлен вперед, туда, где в центре города возвышался зал совета, где ждал Совикус — человек, чья тень легла на Вальдхейм как предвестие конца.
