Вопреки разным досужим репликам на тему того, что советские читатели были якобы отрезаны от мировой литературы, в реальности СССР регулярно издавал огромное количество иностранных книг.
Детских книжек это тоже касалось. Особенно в нашей стране любили скандинавскую детскую литературу. Иногда даже складывается ощущение, что советские дети ее читали в куда больших количествах и с куда большим азартом, чем их шведские, норвежские и датские сверстники.
В этой статье хотим вам рассказать о тех скандинавских сказочных повестях, которыми у нас зачитывались лет сорок или пятьдесят назад. Многие из них (а может быть, даже все) вы наверняка тоже читали. Будет здорово, если в комментариях вы поделитесь своими воспоминаниями.
Итак, поехали.
“Малыш и Карлсон”. Астрид Линдгрен
На крыше совершенно обычного дома в Стокгольме живет человечек с пропеллером. Однажды он знакомится с мальчиком, живущим в том же доме. Так начинается их дружба.
Понятия не имеем, зачем мы вам пересказываем сюжет. Это одно из тех произведений. которые вообще не нуждаются в представлении. Разве кто-то у нас не знает Карлсона? Да нет таких вообще!
“Пеппи Длинныйчулок”. Астрид Линдгрен
Книжка шведской сказочницы про сумасбродную рыжеволосую девочку, наделенную фантастической силой, была чуть менее популярной, чем книжка про Карлсона. Но только чуть. Ее тоже расхватывали в библиотеках.
Кстати, в самой Швеции, по слухам, ни Карлсон, ни Пеппи особой любовью не пользовались. А у нас – шли на ура. В 1984 году в СССР даже экранизировали повесть про Пеппи.
“Муми-тролль и комета”. Туве Янссон
Туве Янссон была финской писательницей, а Финляндия к скандинавским странам не относится. Но повести про муми-троллей в оригинале написаны на шведском языке, а на финский и все остальные были переведены. Так что все-таки их можно отнести к скандинавской литературе.
Так вот, книжки про Муми-тролля, Сниффа, Снусмумрика, Фрекен Снорк и прочих забавных и милых обитателей Муми-дола были всегда нарасхват. Их целый цикл, но самой известной повестью была именно “Муми-тролль и комета”.
“Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями”. Сельма Лагерлёф
Мальчик Нильс проказничал, за это гном наказал его – уменьшил в размере. Миниатюрный Нильс вынужден отправиться в путешествие вместе с домашним гусем Мартином, который решает присоединиться к стае диких сородичей.
Эту книгу Сельма Лагерлёф писала как учебник по географии Швеции. В нашей стране популярностью пользовался ее очень сокращенный перевод. Можно даже сказать – пересказ.
“Людвиг Четырнадцатый и Тутта Карлссон”. Ян Улоф Экхольм
Лисенок из нормального лисьего семейства ведет себя совершенно ненормально. Он отказывается разорять курятник и даже заводит дружбу с курицей Туттой Карлссон. Все в шоке – и лисы, и куры. Но потом они все-таки найдут общий язык.
Эту добрую и смешную книжку написал в 1965 году шведский писатель Ян Улоф Экхольм. В СССР повесть издавалась несколько раз. И, кстати, тоже была экранизирована. По ее мотивам снято как минимум два мультфильма и один фильм – лента “Рыжий, честный, влюбленный” режиссера Леонида Нечаева.
“Волшебный мелок”. Синкен Хопп
Сенкен Хопп – норвежская писательница, издавшая в 1948 году сказочную повесть про Юна и Софуса. Юн находит мелок и рисует им человечка на заборе. Человечек оживает, поскольку мелок оказывается волшебным. Ожившего человечка зовут Софус. С этого начинаются их удивительные приключения.
У книги есть еще продолжение, это дилогия. В СССР она вроде бы впервые была издана в восьмидесятые годы в сборнике “Сказочные повести скандинавских писателей”, но сразу пришлась по вкусу советским детям.
“Разбойники из Кардамона”. Турбьёр Эгнер
И еще одна сказка родом из Норвегии. Написал ее Турбьёр Эгнер. Очень милая, веселая и трогательная повесть о трех братьях-разбойниках – Каспере, Еспере и Юнатане. Разбойничают они в городе Кардамон, по соседству с которым живут. И постоянно попадают в разные нелепые ситуации.
У нас эту книгу перевели и издали еще в 1957 году, спустя всего лишь год после ее выхода в Норвегии. А потом переиздали в восьмидесятые.
Ну что ж, на этом остановимся. Хотя список, конечно, неполный. У одной только Астрид Линдгрен можно назвать еще немало повестей, популярных в СССР. И “Рони, дочь разбойника”, и “Мио, мой Мио”, и “Эмиль из Леннеберги”. А что вы вспомните еще?
Кажется, что эти два русских писателя из разных эпох. И чуть ли не из двух разных миров. Но Владислав Крапивин – это ведь не только далекое советское детство, это и девяностые годы, и нулевые. У него есть рассказы и повести, написанные уже совсем-совсем в наше нынешнее время. Например, повесть “Ампула Грина” вышла из-под его пера в 2007 году, а в 2011 году он выпустил роман-сказку “Пироскаф “Дед Мазай”.
Так что нет ничего удивительного в том, что Крапивин читал Сергея Лукьяненко. Тем более, что у Лукьяненко есть повесть, напрямую связанная с крапивинским творчеством. Она называется “Рыцари Сорока Островов”. Это одно из его ранних произведений, опубликованное издательством “Terra Fantastica” в 1992 году.
Книге предпослан эпиграф, взятый из повести Крапивина “Оранжевый портрет с крапинками”:
“…дети могут воевать со взрослыми. Взрослые тоже воюют с детьми, они одичали. Но дети не воюют с детьми ни на одной планете — они еще не посходили с ума!”
Полемизируя с мэтром, Сергей Лукьяненко ставит эксперимент – придумывает такие условия, в которых именно дети вынуждены воевать с детьми. Воевать насмерть, обагряя руки кровью. А некоторые ожесточаются до того, что идут на самое запредельное насилие и подлость. Не все, к счастью. Многие убивают без всякой охоты, в честном бою. Но все-таки убивают.
По сюжету, мальчишек и девчонок по всему миру похищают пришельцы и переносят в некое пространство с сорока маленькими островами, соединенными мостами. На каждом острове стоит замок. Каждый остров – отдельная страна, населенная десятком ребят. Вот вам деревянные мечи. которые умеют превращаться в стальные во время схватки. Нужно суметь захватить все сорок островов, тогда получишь главный приз – возвращение домой. И это – единственный способ вернуться.
И длится такая жестокая игра даже не годами – десятилетиями. Ребята гибнут. Редко кто доживает хотя бы до семнадцати. Но им на смену приходят все новые и новые юные бойцы, похищенные пришельцами и заброшенные в этот безжалостный мир.
Книга получила премию “Меч Руматы” за лучшее произведение в жанре героико-романтической и приключенческой фантастики. Награда вполне заслуженная, поскольку написана повесть действительно хорошо. Лукьяненко умеет писать, этого у него не отнять.
А что интересно, сам Крапивин думал по поводу такого ответа на его творчество? Об этом он сам рассказал в интервью Юрию Никитину в декабре 1993 года:
Ю.Н. Что вы думаете относительно “Рыцарей Сорока Островов” и других вещей Лукьяненко? В.К. Знаете, есть такое модное слово в современной политике – неоднозначно. Что-то мне в этой книге нравится, что-то мне не нравится. Мне, всё-таки, основная идея этой книги кажется чересчур жестокой. Не сам показ того, что дети могут воевать с детьми и могут быть жестокими, – это и так на каждом углу, – а то, что автор (у меня такое впечатление, может, это против его воли) преподносит это как явление логичное и вполне естественное. А мне все-таки кажется, – я вот тут согласен с мнением любимого мной, к сожалению, в этом году умершего Радия Погодина, – он говорил на каком-то выступлении… Я, говорит, зная, что такие вещи могут быть, все-таки не смогу писать о том, как, скажем, пятиклассник повалил второклассника и бьет его ногами. Хотя знаю, что это есть, и никуда не денешься, но для моего героя это противоестественно. Поэтому я ничего не могу сказать. Ю.Н. А как вы считаете, как бы развивалась ситуация, если бы такие условия были действительно созданы? В.К. Как бы развивалась ситуация? Видите, мне очень трудно говорить об этом, потому что, если бы возникла такая ситуация, я поставил бы туда своих героев, а не его героев, и мои герои повели бы себя иначе.
Да, Крапивин бы такое писать не стал, это правда. И если бы даже придумал мир Сорока Островов с их чудовищной Игрой, то сделал бы все, чтобы ситуация переломилась в самом начале повести. Его герои, скорее, сами бы с пустыми руками вышли навстречу свистящему удару меча.
Но разве в реальности нет тех, кто ударил бы? И разве нет тех, кто ударил бы с наслаждением? С другой стороны, литература ведь должна давать примеры другого пути, поднимать человека над собой? Или наоборот – она должна отражать нас самих, ставить зеркалом перед нашим собственным носом, помогая сделать вывод?
На самом деле, никто никому ничего не должен, конечно. В литературе есть разные жанры, есть разные писатели, есть разные идеи. И это хорошо, что в ней могут существовать и Крапивин, и Лукьяненко, и много других хороших писателей, которые могут спорить друг с другом, а могут соглашаться. Главное, чтобы они были.
Появилось время и, вдохновившись хвалебными рецензиями, решил я, значит, посмотреть сериал "Тёмная материя"... Отсмотрено 6 серий - впечатления, скажем так, не особые. Но суть не в этом. На Пикабу полно людей, знающих классику жанра фантастики, поэтому, возможно, кто-то подскажет, откуда растут ноги концепции представления междумирья в виде коридора с дверями, ведущими в другие миры/реальности/вселенные? Роман-основу сериала издали в 2016-м, до этого, в 2007-м, то же самое было у А.Коша в "Вечеринке в стиле вамп". Но, естественно, и он не родоначальник. Кажется, что встречал это ещё раньше, но никак не припомню где. Буду признателен, если подскажете!
На самом деле Красная Шапочка вовсе не шапочка. Она Красный Капюшончик. Такое в сказках случается и даже довольно часто - хрустальная туфелька Золушки тоже не хрустальная.
За "Красную Шапочку" мы должны быть благодарны классику русской литературы Ивану Тургеневу, который перевел имя героини французской сказки именно таким образом.
А в оригинале сказка называется Le Petit Chaperon rouge - "Маленький красный шаперон".
Шаперон — это такой средневековый головной убор, представляющий собой довольно большой кусок материи, сшитый определенным образом - как капюшон с длинным колпаком и пелериной.
Шапероны носили как мужчины, так и женщины, и выглядело это примерно как на картине Яна ван Эйка «Мужчина в голубом шапероне».
Или вот - красный шаперон, уложенный на итальянский манер на портрете Лоренцо ди Медичи.
На пике моды шаперон стал настолько навороченным (в прямом и переносном смысле), что уже напоминал тюрбан, как на портрете Джованни Арнольфини кисти Яна ван Эйка. Лицо, кстати, какое-то знакомое. Да не, ерунда.
А при необходимости шаперон можно было развернуть и носить в качестве короткого плаща. Удобно, чо.
Но имейте в виду - ко времени издания сказки шапероны давно вышли из моды и их уже лет сто не носили даже дремучие крестьяне в дальних деревнях. То есть упоминание в сказке этого головного убора - это такой способ подчеркнуть: "Все это было давным-давно, еще при царе Горохе".
Тем не менее, и раньше, и сегодня достаточно много иллюстраторов изображают Красную Шапочку не в шапке, а в капюшоне.
Как правило, это или французы, или англичане - в английском переводе главная героиня осталась Красным Капюшончиком (Red Riding Hood).
А с правильным изображением шаперона никто уже не парится.
Всем привет. Решил начать устранять пробелы в знании истории государства российского. Что можете посоветовать почитать? Период от Романовых до вмв. Возможно есть какие-то хорошие серии книг на эту тему. Начал читать Акунина, его серию про историю. Начал правда с середины, про Петра 1. Нет желания продолжать ввиду его взглядов... И оттенка какого-то негативно в его книгеот
Его рассказы смешат до слез, но для близких людей он был мрачным, замкнутым человеком.
Советская власть выставляла его трусом, а он смело сражался на фронтах Первой мировой войны, был кавалером пяти орденов. Он умел выдумывать забавные истории так, что на улице их пересказывали как правду, а когда написал серьезную и честную книгу о своей жизни, ее запретили. 9 августа исполнилось 130 лет со дня рождения этого человека – русского и советского писателя Михаила Зощенко.
Без шуток
«О нем рассказывают анекдоты и посмеиваются над ним, а я считаю его самым замечательным писателем современности», – говорил Корней Чуковский. Зощенко и сегодня воспринимают как юмориста, сатирика – автора, не требующего серьезного к себе отношения. Можно сказать, что он его действительно не требовал: когда писателя упрекнули в «мелкотемье», он возразил: «Я не подряжался на ялике перевозить рояль».
Но не один Чуковский считал Зощенко художником уровня Гоголя – то же говорили Ремизов, Есенин, Федин и другие. Когда Исаака Бабеля спросили о самом интересном современном авторе, тот, засмеявшись, ответил: «Зощенко». И тут же пояснил: «Я не потому рассмеялся, что назвал его имя, а потому что в памяти сразу всплыли некоторые его вещицы».
Тем удивительнее было для знавших Зощенко людей сознавать, что юмор и остроумие в качестве своих литературных орудий выбрал именно такой человек, как он, меньше всего в жизни напоминавший шутника или балагура. Его история – свидетельство того, что юмор – намного более сложное явление, чем принято думать.
Итальянец в России
«Король смеха», как его нередко называли, родился в Петербурге в семье художника Михаила Зощенко, иллюстратора книг и журналов, автора большого мозаичного панно на стене Суворовского музея. Одну из веточек елки в углу этого панно выкладывал маленький Миша, будущий писатель. Получилось криво, но отец хвалил.
Мать Михаила Елена Осиповна ради развлечения писала рассказы, публикуя их в бульварной газете «Копейка», и, подражая ей, Миша тоже начал сочинять. Семья была большая – восемь детей. По семейной легенде, предком Зощенко был обрусевший архитектор-итальянец – от него и смуглый оливковый цвет кожи писателя, на который все обращали внимание. В России итальянец якобы получил фамилию по профессии – Зодченко, которая со временем немного изменилась. Если же оперировать доказанными фактами, то Зощенко были помещиками из-под Полтавы.
В советские времена писатель не скрывал своего дворянского происхождения. Возможно, ему было проще выдержать классовую ненависть со стороны большевиков, чем подозрения, что он выходец из мещанской среды, которую так метко описывал в своих сатирических произведениях.
Свое детство Зощенко считал вполне счастливым, а вот с наступлением юности в его душе произошел странный перелом. Им овладела «удивительная тоска», которой он «не знал сравнения». «Самые чудесные юношеские годы были выкрашены черной краской», – сокрушался писатель.
Юность во мраке
Эта тоска, хандра (сегодня ее назвали бы депрессией) сопровождали писателя всю жизнь, иногда оставляя его в покое, а затем накатывая вновь. В молодости он решил, что это естественное состояние для глубоко мыслящего и тонко чувствующего человека. Михаил находил подтверждение тому в стихах романтиков и декадентов, полагавших, что в этом уродливом земном мире радоваться просто нечему, а также в сочинениях Аристотеля, который писал, что «меланхолический склад души помогает глубокомыслию и сопровождает гения».
Зощенко выписывал цитаты из дневников и писем великих людей, страдавших тем же недугом, что и он, – Шопена, Гоголя, Мопассана, По, Некрасова, при этом понимал, что было немало гениев, спокойно живших без тяжелой хандры. Однажды он разговорился с собратом по несчастью, лечившимся от сильной депрессии, и с удивлением заметил, что перед ним «самый заурядный человек с пошлыми мыслями и тупыми желаниями». Теория о том, что тоска – удел изящных натур, была опровергнута.
Юношу стали посещать мысли о самоубийстве, и когда на выпускных экзаменах в гимназии за свое написанное цветистым языком сочинение Михаил получил «кол», он попытался отравиться.
Поступив на юридический факультет Императорского Санкт-Петербургского университета, Зощенко вскоре был отчислен за неуплату: денег в семье после внезапной, в 50 лет, смерти кормильца было мало. Михаил заработал на учебу самостоятельно, устроившись контролером на Кавказскую железную дорогу, но в восстановлении ему все равно отказали.
Вскоре началась Первая мировая война, и 20-летний Зощенко сразу записался добровольцем. Целью было не только защитить Родину, но как можно скорее погибнуть – черная тоска продолжала душить его.
Годы замешательства
За два года на фронте Михаил не только не погиб, но и, к своему удивлению, практически забыл о депрессии. «На войне я впервые почувствовал себя почти счастливым», – признавался он. Объяснение этому Зощенко подобрал весьма нехитрое: в армии он нашел хороших товарищей.
Война принесла ему не только временное избавление от хандры, пять орденов и представление к чину капитана (который он не успел получить из-за Февральской революции), но и серьезную болезнь сердца, развившуюся вследствие отравления во время немецкой газовой атаки.
Стоило ему уйти с военной службы по состоянию здоровья, как вроде бы побежденная тоска навалилась с новой силой. Две революции, крушение империи, кровавые события, перевернувшие судьбы миллионов людей, казалось, не слишком потрясли Зощенко – его душа была всецело занята борьбой с внутренними демонами.
В попытках «убежать от этой моей ужасной тоски» Зощенко за три года переменил 12 городов и 10 профессий. «Я был: милиционером, счетоводом, сапожником, инструктором по птицеводству, телефонистом пограничной охраны, агентом уголовного розыска, секретарем суда, делопроизводителем», – перечислял он. Сюда можно добавить не упомянутую писателем должность коменданта почтамта Петрограда при Керенском и кратковременную работу в кролиководческом хозяйстве. Такому послужному списку позавидовали бы герои О’Генри.
Нашему же герою эта лихорадочная смена занятий дала бесценный опыт, который он позже использовал в своих рассказах, но избавления от хандры не принесла. «Это было не твердое шествие по жизни, это было – замешательство», – писал Зощенко о том периоде.
В попытках прогнать «темную ночь души» он снова пошел в армию, теперь уже Красную. Во время Гражданской войны участвовал в боях под Нарвой и Ямбургом, но вскоре очередной сердечный приступ вывел его из строя.
Женщины красивого человека
Пробовал Михаил найти утешение и в любви, хотя, при своем завидном успехе у женщин, на чувства был скуп. Настоящая большая любовь для него осталась в прошлом: до конца жизни писатель с нежностью вспоминал соседку Надю, с которой он обошелся легкомысленно, убедив, что им вместе не быть, и та, выйдя замуж за помещика, уехала за границу.
Всем прочим пассиям, которых у Зощенко было без числа, нежности доставалось куда меньше. Со слабым полом этот, как писал Чуковский, «один из самых красивых людей, каких я когда-либо видел», не церемонился и уж тем более не пускал женщин в свою душу, оставаясь закрытым, погруженным в невеселые мысли.
Меньше всего внимания получила его супруга Вера Кербиц-Кербицкая, с которой Михаил начал жить скорее под влиянием тяжелого события – смерти матери, чем по зову сердца. В 1922 году у них родился сын Валерий, и Зощенко под предлогом того, что ему нужна тишина для работы, поселился в Доме искусств на Мойке. Спустя некоторое время он откровенно объяснил супруге, что женился слишком рано и ему необходимо еще догулять.
Лучший из братьев
К тому времени Зощенко смог выйти из состояния «замешательства», найдя наконец главное дело жизни. С 1919 года он занимался в литературном кружке, который вел Корней Чуковский при издательстве «Всемирная литература», и вскоре услышал от наставника горячие похвалы. Не только Чуковский, но и все участники литературного объединения «Серапионовы братья», в которое в 1921-м вошел Зощенко, признавали в нем самого талантливого, а среди них были Вениамин Каверин, Николай Тихонов, Константин Федин, Всеволод Иванов.
Восторгался молодым автором и большой босс советской литературы Максим Горький. «Значителен Михаил Зощенко, автор оригинальной серии "Рассказов г. Синебрюхова", писатель почти уже сложившийся, он нашел свой стиль, свои слова», – писал мэтр о первом сборнике рассказов нашего героя. А в личном письме Зощенко говорил: «Отличный язык выработали вы и замечательно легко владеете им. Юмор у вас очень "свой". Я высоко ценю вашу работу».
Его сравнивали с Гоголем, Чеховым и, оправдывая щедрые комплименты, к середине 1920-х Зощенко сделался самым популярным писателем страны. Его коньком было сатирическое изображение нравов недалеких обывателей с метким воссозданием языка раннесоветских «масс». Книги Зощенко не только издавали большими тиражами, их пересказывали на улице, в транспорте, как анекдоты. «Он имеет хождение не как деньги, а как вещь», – писал критик Виктор Шкловский.
Поклонницы заваливали Зощенко письмами, а десятки брачных аферистов выдавали себя за знаменитого сатирика. Между тем все, кто знал писателя лично, не могли не дивиться тому, что огромную страну рассмешил человек, меньше всего похожий на весельчака.
Михаил Зощенко на заседании литературной группы "Серапионовы братья"
Лучи славы
«Зощенко небольшого роста. У него матовое, сейчас желтоватое лицо. Украинские глаза. И осторожная поступь. У него очень тихий голос. Манера человека, который хочет очень вежливо кончить большой скандал. Это не мягкий и не ласковый человек. Осторожно он передвигает жизнь», – писал Шкловский.
«Рассуждения его очень уж не походили на сочинения. В них начисто отсутствовало чувство юмора», – вспоминал драматург Евгений Шварц.
В семье Зощенко и вовсе держал себя угрюмо. Но серьезная или даже мрачная маска не исчерпывала облик писателя. Друзья знали его также как доброго и благородного человека, лишенного корысти и двоедушия.
Сам же Зощенко говорил о «смехе, который был в моих книгах, но которого не было в моем сердце». Успех не ослабил его депрессии, которую он теперь безуспешно лечил на курортах и в клиниках. В 1926 году он чуть не умер от голода, пережив настолько сильный приступ «хандры», что потерял интерес к еде.
Амплуа юмориста его быстро утомило. «Зощенко вынужден по-прежнему писать для юмористических журналов. Это ему, очевидно, вредит, он устал, износился», – констатировал в середине 1920-х его друг Константин Федин.
В это время писатель снова жил с женой – если к ней он был равнодушен, то сына обожал. Вера решила, что если нет любви, то хотя бы квартиру надо обставить в соответствии с доходами мужа. Гости Зощенко с изумлением созерцали обстановку, которую писатель высмеивал в своих рассказах: аляповатые картины в золоченых рамах, помпезный спальный гарнитур, пальма...
Правильные рефлексы
Сворачивание НЭПа вызвало у писателя одобрение: уходила изрядно надоевшая ему мещанская натура, можно было переключиться на что-то другое. Это другое могло быть рассказами для детей или пафосной провластной повестью «История одной перековки» – результатом организованной правительством поездки творческой интеллигенции на строительство Беломорканала.
Подводя итог многолетнему наблюдению за человеческими нравами, Зощенко создал собрание сатирических историй под названием «Голубая книга». Но главной его литературной темой в то время становится его собственная депрессия. Сначала он рассказывает о ней от третьего лица: повесть «Возвращенная молодость» (1933) с прилагаемыми к ней научными рассуждениями и комментариями – история о том, как профессор астрономии Волосатов лечится от нервной болезни – тоски.
Калинин вручает Зощенко орден Трудового Красного Знамени, 1939
Через 10 лет в журнале «Октябрь» появились первые главы еще более необычного для Зощенко произведения – повести «Перед восходом солнца», написанной уже без тени иронии, как исповедь человека, полжизни боровшегося с душевным недугом.
Идею написать книгу о психической стороне жизни поддержали врачи, с которыми Зощенко обсуждал и «Возвращенную молодость», и свои личные проблемы. Первоначально она называлась «Ключи счастья», и ее автор надеялся предложить миру некие рациональные способы избавления от страданий. «Разум побеждает страдания» – такова была его концепция. В ней отразилось увлечение Зощенко теорией условных рефлексов физиолога Павлова и работами Фрейда. По сути дела, эта книга – большая сессия психоанализа, приправленная бодрыми рассуждениями о том, что «разум когда-нибудь победит». Зощенко пытался – и, как он утверждал, с успехом – отыскать исходные причины своих болезненных психических реакций и переделать, «переписать» их заново, выработать у себя «правильные» рефлексы.
К духовным материям писатель был безразличен. Даже буддизм с его специальной методикой преодоления страданий не привлек его. Буддизм углубленно изучал товарищ Зощенко по «Серапионовым братьям» Всеволод Иванов, а наш герой предпочитал сочинять антирелигиозные фельетоны в духе времени.
Публикация личной, предельно важной для Зощенко повести «Перед восходом солнца» была прервана: истории о депрессии и хандре в 1943 году были расценены властями как подлинное упадничество. Автору пришлось оправдываться перед президиумом Союза писателей. Это был первый сигнал серьезного недовольства самым читаемым писателем страны, достигшим, казалось, апофеоза официального признания: накануне войны вышла его детская книга «Рассказы о Ленине».
«Пошлый пасквиль»
Когда началась Великая Отечественная война, 47-летний писатель и офицер собрался на фронт, но был признан негодным к службе. Тогда он пошел в группу ленинградской противопожарной обороны.
Вместе с Евгением Шварцем они написали пьесу «Под липами Берлина» – о взятии немецкой столицы советскими войсками. До настоящего взятия было еще три с половиной года, а пока Зощенко осенью 1941-го эвакуировали из блокадного Ленинграда в Алма-Ату, где он работал на студии «Мосфильма».
В 1943 году ему разрешили приехать в Москву, где Зощенко работал в журнале «Крокодил», из которого его вскоре – после разноса за повесть «Перед восходом солнца» – уволили.
Однако весной 1946-го писателя наградили медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне» – казалось, что опасность миновала. Но меньше чем через полгода началась его массированная травля.
Формальным поводом послужил детский рассказ «Приключения обезьяны», в котором идеологи распознали «пошлый пасквиль на советский быт и на советских людей». А фактическим – принятое наверху решение затянуть гайки в слишком оживившемся после великой победы советском обществе, вдохнувшем воздуха свободы сверх установленной нормы. Закручивание начали с самой непокорной категории населения – интеллигенции.
В качестве мишени были выбраны две крупные фигуры: Михаил Зощенко и Анна Ахматова. Претензии к ним сформулированы в постановлении Оргбюро ЦК ВКП(б) «О журналах "Звезда" и "Ленинград"». Авторы этого документа на выражения не скупились: писатель оказался «пошляком и подонком литературы», который «давно специализировался на писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить ее сознание».
Вдобавок к этому, как о чем-то само собой разумеющемся, говорилось о «недостойном поведении» Зощенко во время войны, когда он якобы ничем не помогал советскому народу в борьбе против немецких захватчиков, а только писал свою «омерзительную вещь» – «Перед восходом солнца». В качестве главного критика выступил секретарь ВКП(б) Андрей Жданов.
Спасибо, что живой
Едва поверивший в свое избавление от черной тоски Зощенко снова провалился в ее омут. Его исключили из Союза писателей и перестали печатать. Он оказался в изоляции: большинство знакомых в испуге стали избегать его, как чумного. Лишь единицы не боялись, и среди них, например, артист Аркадий Райкин, который заказывал писателю номера для своих программ, даже если они ему не вполне подходили. Добрые люди из Госиздата Карело-Финской ССР предложили опальному автору подрабатывать литературными переводами.
Зощенко пришлось даже вспомнить сапожное ремесло – он изготавливал стельки на продажу. Правнучка писателя Вера, однако, замечала: «Пусть это покажется странным, но в нашей семье относятся к Сталину и Жданову скорее с благодарностью. Потому что известна тысяча случаев, когда и меньшее заканчивалось намного хуже. А здесь все живы, никого не отправили в лагеря, никаких "15 лет без права переписки"». Да, некоторым советским писателям повезло гораздо меньше: Заболоцкий отсидел в лагере, Хармс умер в тюремной больнице, Бабель расстрелян.
После смерти Сталина Зощенко рассчитывал на восстановление в правах, но этого по-настоящему так и не произошло при его жизни. Литературно-номенклатурным бонзам вроде Константина Симонова не нравилась идея восстановления Зощенко в Союзе писателей как свидетельствующая об ошибочности его исключения. Придумали, что автора «Голубой книги» надо принять заново, с учетом свеженаписанного.
«Злее, чем прежде»
Ожидали, что Зощенко перевоспитался и будет вести себя ровно, но на встрече с делегацией английских студентов на вопрос о пресловутом постановлении он смело ответил, что не согласен с критикой и тем более c оскорблениями в свой адрес. Травля возобновилась, хотя уже и не столь яростная. Зощенковское заявление о пенсии в Союзе писателей мариновали три года и удовлетворили за несколько дней до его смерти летом 1958-го.
Весной того года непрерывное курение привело Зощенко к острому отравлению никотином, пострадал мозг: нарушилась речь, какое-то время писатель не узнавал людей.
Через некоторое время его встретил бывший наставник Чуковский и поразился увиденному: «Теперь это труп, заколоченный в гроб. Даже странно, что он говорит. Говорит он нудно, тягуче, длиннейшими предложениями, словно в труп вставили говорильную машину, – через минуту такого разговора вам становится жутко, хочется бежать, заткнув уши».
Зощенко как бы оправдывался: «Да, было время, я шутил и выделывал штучки. Но, Корней Иванович, теперь я пишу еще злее, чем прежде. О, как я пишу теперь!» Чуковский признался: «По его глазам я увидел, что он ничего не пишет и не может написать».
Неотступная тоска, отравляющая даже феноменальный литературный успех, и фиаско на «разумном» пути избавления от мучений – такова история жизни писателя, которого некоторые считают поверхностным сатириком-бытописателем.
При всей его бешеной популярности Зощенко был мало понят. Писательница Надежда Мандельштам говорила: «Моралист по природе, своими рассказами он пытался образумить современников, помочь им стать людьми, а читатели принимали все за юмористику и ржали, как лошади».
По стеклу красной треугольной наклейки течет каза-капелька, быстро-медленно расползается по длине края, между красно-прозрачным стеклом. Соблазняя контур, скользит медленно, буд-то тащится от удовольствия, капля за каплей. Дождь за окном, лес, море, лето... Море за 2000 км, может и меньше, забить в навигатор.
Или поезд, въезжает в большой туннель с воротами, медленно входит в него по скрипучим лощенным рельсам, обхватывает проем ворот, заполняет собой. Входит, втаскивается, медленно медленно втягивает вагоны в его узковатое пространство-дырочку. Я наблюдаю за поездом и представляю его во мне, меня в нем, нас в себе, и получается - вагино-вагонное депо. Звучит не красиво, а смотрится сексуально, не вагина, а поезд! Видеть, одно удовольствие! Я люблю смотреть и замечать миры, маленькие букашки капелек, прозрачные божьи коровки воды! Люблю когда легкое внутри счастье, случайно встречает меня на улице в мыслях, -эй, девчонка, я тебя люблю. Обернись в меня! -Просто так, люблю, лишь потому что ты есть, слышишь? И внутри меня до самого конца дня и ночи, живет эта радость, и легкость, это только мое лёгкое счастье. Я тогда вспоминаю маму, обнимаю ее мыслями в своем пространстве, обнимаю сестру, племяшу, переселяюсь на руки любимого, в такие дни я работаю легко, и мне встречаются ЛЮДИ, живые людские особи, разного пола, и с ними всегда приятно в эти дни, они легки как я, они подобны, мы притягиваемся...
Когда работаю, я не слышу людей, звуков, запахов, я подбираю буквы, сочетаю слова и образы. Я читаю свои ранние тексты, и в них столько образов, я их буд-то уже все сочинила или раздала, мне так грустно от этого, как же так? Я ведь раньше всего столько видела, ко мне такие мысли приходили, стекались, сами , я их не звала, они взламывали голову, нахально влазили как воришки времени, они поселялись во мне, я их донашивала не-де-ля-ми. А теперь, какая-то реклама, повседневный самоанализ ситуаций, рассказы, истории, все просто и лаконично, о разном. Все не обязательно мое и про меня, в моих текстах, оно и вовсе не пойми чье, не земное, чье то от туда, но я земная, умею считать деньги.
Сегодня подумала. "Может люди перестают любить, и лишь по этому им в тяжесть, заезжать друг за другом, готовить, делать, жить, быть вмести? И эти люди такие глупые, зачем им это? А потом подумала диалог - тебя для меня слишком много. Много любви от тебя! - для тебя много, для кого-то в самый раз! Любите друг друга, а если не любите, все равно любите, и вдруг, будет то самое. Много людей любят друг друга долго, просто мы об этом не знаем, они делают это тихо.
С уважением, любимая и любящая Ольга Деми Москва 2016
Несмотря на все разногласия, ведущие учёные двадцатого века были уверены, что дни религии сочтены. Вопрос был только лишь, как это случится. Октябрьская революция обещала стать вехой на этом пути. Большевики провозглашали, что коммунизм «основан на научном мировоззрении, в котором нет места для богов, ангелов, чертей и других порождений человеческой фантазии». История – это материальный процесс, в котором «единица – вздор, единица – ноль» в сравнении с коллективными действиями и производством, обменом и потреблением товаров. Коммунистическая наука понимает человека чисто материальным существом, стремящимся к комфорту и исчезающим после смерти. Старая церковная картина мира подпиралась лишь авторитетом церкви. Убери его – и религия рухнет.
Большевики засучили рукава в строительстве светского государства. Они отделили религии от государства и конфисковали церковные земли, а также запретили религиозную пропаганду среди молодёжи даже в семье. Удар по церкви получился разрушительный, но религия не исчезала. Последовала волна антирелигиозной пропаганды, прежде всего в школах. Церкви закрывали тысячами, а священникам запретили жить в городах. Из свыше 54 тысяч православных церквей к 1940 году осталось всего несколько сотен. В войну наступила оттепель, но десятком лет спустя пошла новая волна пропаганды, в которой науке была отведена особая роль. Пропагандисты не уставали твердить, что чудеса творят люди, а не бог. Излюбленным инструментом лекторов-безбожников была космонавтика. Герман Титов заявил на Всемирной выставке в Сиэтле, что он не увидел бога и ангелов в космосе.
Советские антирелигиозные плакаты
Гармония между наукой и атеизмом оказалась нарушена лысенковщиной, в результате которой советская биология была отброшена на десятилетия назад. Многие годы естественный отбор связывали с либеральным капитализмом имперской Британии и потому считали необоснованным. Так успехи в космосе «компенсировались» проблемам на земле в снабжении населения продовольствием. Объективный наблюдатель заключил бы, что пагубно влиять на науку может не столько религиозная идеология, но идеология вообще.
По иронии судьбы, научная война Советов против религии привела к установлению религиозной ауры вокруг атеизма. Людей поощряли отмечать гражданские праздники вместо религиозных. Церковные ритуалы превратились в светские «красные свадьбы» и «гражданские похороны». Красный уголок потерял иконы и приобрёл портреты Ильича. Крещение стало Октябрением. Больших успехов эта кампания не добилась, но полёт Гагарина породил новые надежды, которые были связаны с наукой. Не нужно было мечтать о рае на земле, а строить его своими руками. Нужно только потерпеть пару десятков лет, пока не наступит коммунизм.
Ответ на эту волну пропаганды из-за океана был предсказуем. Эйзенхауэр заявил во время избирательной кампании 1952 года:
Что такое наша битва против коммунизма, если не сражение между анти-богом и верой во Всемогущего?
На волне страха потерять устои взросла государственная духовная стимуляция, что стало редкостью в истории страны. Ведь обычно религиозные кампании шли снизу вверх, а не сверху вниз. Устанавливается День молитвы, Клятва верности флагу получает слова «под Богом», на купюрах появляются слова IN GOD WE TRUST, которые делают национальным девизом. Эффект в виде роста числа прихожан не замедлил проявиться, но успехи Советов в космосе не делали рядового американца спокойнее. НАСА трудно было назвать религиозной организацией, хоть набожных людей в ней хватало (начиная с Вернера фон Брауна). Публику прежде всего интересовали взгляды астронавтов. И те не подкачали, читая строки из книги Бытия на орбите Луны. Они рассказывали о том, как снова начали верить, ступив на лунную поверхность и ощутив силу Господню.
Внизу, на Земле, послевоенные «крестовые походы» американских властей постепенно пошли на убыль, и интерес к религии тоже стал снижаться. В конце шестидесятых Верховный Суд запретил школьные молитвы, а организация американских атеистов подала в суд на астронавтов, читавших те самые строки из Бытия. Открытие реликтового излучения подтвердило теорию расширяющейся Вселенной, что зародило сомнения в красочном Конце света у некоторых верующих. Астронавты говорили, что следов человека на Земле из космоса практически не видно. Учению Дарвина исполнилось сто лет, и оно больше не связывалось с евгеникой, скомпроментировавшей себя во Вторую мировую. Было от чего волноваться верующим.
Ответом стали новые залпы фундаменталистской пропаганды. Зарождается и получает развитие научный креационизм. В то время, когда советская наука использовала религиозный лексикон для легитимизации, американский фундаментализм стал рядиться в научные одежды в похожих целях. Наука и религия обменялись одеждами.
Ближе к концу века о человеке заговорили социобиологи. Если подумать, то эволюция предcтавляет собой процесс сохранения не организма, но его генов. Джордж Прайс оказался зачарован этой идеей и приложил массу усилий, чтобы математически обосновать эту идею. Из его уравнения выходило, что альтруизм – это не бескорыстная любовь, а всего-навсего бессознательный трюк наших ДНК. Это повергло Прайса в отчаяние. Он обратился в христианство, роздал свои средства и пригласил бездомных жить к себе в квартиру, где они устроили непереносимый бардак. В конце концов, ему пришлось спать на работе, потом в ночлежке. Джордж впал в депрессию и покончил с собой. На похороны пришли двое коллег и четверо бомжей из его квартиры.
Парадоксальным образом, опасения Прайса имели нечто общее со страхами фундаменталистов. Дарвинизм им не нравится прежде всего потому, что эволюция угрожает уничтожить человеческую уникальность, достоинство, мораль и даже разум. Ведь всё можно свалить на гены. В интересах эволюции можно оправдать любое поведение, в том числе аморальное. Американский биолог Майкл Гизелин выразился коротко и ёмко:
Поскреби альтруиста, и увидишь, как у лицемера потечёт кровь.
Ярчайшим представителем новой волны биологов и популяризаторов генетики стал Ричард Докинз, чья книга «Эгоистичный ген» стала классической. В ней он писал, что наши организмы, по сути, являются «машинами, созданными нашими генами», которые выживают в конкурентной среде на протяжении миллионов лет. Однако эгоистичность наших генов не обязательно делает нас самих эгоистами. Она может сделать нас альтруистами, если такое поведение поможет оставить потомство.
Если наш организм – лишь инструмент в руках генов, то как можно вообще судить о морали и свободе воли? Этот вопрос волнует многих христиан и мотивирует современных антиэволюцинистов. Начались попытки ввести обязательное преподавание креационизма в американских школах. На них ответили привычным образом: подали в суд. Судьи ответили однозначно: «Креационизм не наука». Фундаменталисты перегруппировались и назвали свою теорию Разумным замыслом (ID – intelligent design), переименовав бога в «разум». Они полагали, что некоторые вещи в нашем мире просто не могли развиться просто так, подвергая сомнению мутацию и отбор. Предсказуемым образом, последовал новый суд, и новый вывод судьи: «ID – религиозное движение, переименованный креационизм», которому нечего ловить в школьных стенах. Если вы думаете, что это уменьшило популярность ID, то ошибаетесь. Десяток лет спустя после этого суда лишь каждый третий американец считал, что человек эволюционировал в результате естественного процесса.
Креационизм пустил корни и в мусульманских странах, где каждый второй как минимум сомневается в дарвинизме. Исламский антиэволюционизм идёт своей дорогой, но имеет общие черты с христианской версией. А именно убеждённость в том, что эволюция подрывает человеческую природу и нравственность.
Данное положение дел высвечивает новый конфликт мировоззрений, хоть есть и полутона. В 1996 году папа римский провозгласил, что католическая церковь признаёт эволюцию. И вообще, если человек не признаёт дарвинизм, он не обязательно при этом религиозен. Некоторые ведущие эволюционисты утверждают, подобно Максу Планку, что наука и религия – непересекающиеся магистратуры. Но проникновение социобиологии на территорию религии всё же очевидно. Дарвинисты упирают на абсолютно случайный характер эволюции, из чего следует, что человек вообще мог и не появиться на Земле. Но эта случайность появления человека – ожидаемая. Если не мы, то какая-нибудь другая группа животных заняла бы наше место.
Вперёд шагает не только генетика, но и нейрология. Учёные исследуют религиозные переживания под прицелами своих приборов и приходят к выводу, что рациональное мышление контролирует мистическое, и если нет первого – то пропадает и второе. Локализуются области мозга, ответственные за религиозные переживания (впереди справа). В них задействованы те же цепи поощрения, что и при любви, сексе, азартных играх, употреблении наркотиков и прослушивании музыки. Неужели религия – это обычное нервное состояние? Исследование мозга у медитирующих буддистов выявило у них более толстую кору в области, отвечающей за внимание. В принципе, ничего нового: у таксистов тоже увеличены области, но отвечающие за пространственную ориентацию.
В своей знаменитой серии экспериментов Бенджамин Либет показал, что в мозгу перед принятием решения возрастает особый потенциал готовности. То есть наше сознательное решение может и не быть причиной наших действий. Как же тогда быть со свободой воли и намерений? А как быть с моралью после случая 1848 года, когда травма головного мозга превратила Финеаса Гейджа из прилежного работника в беспутного картёжника? А вот случай уже из нынешнего века: учитель-педофил пожаловался судье, что ничего не может с собой сделать. За день до вынесения приговора его забирают в больницу по причине сильной головной боли, делают томографию, в результате чего находят опухоль в мозгу, давящую на область справа спереди. После её удаления педофилия пропала. Но потом опухоль снова стала расти – и педофилия снова появилась.
Автор делает вывод, что всё имеет значение: тело, разум, мораль, духовность. Душа исчезает в лабиринте нейронных сетей. Каждая наука находит свои объяснения, но человек – это и продукт активности мозга, и продукт своих генов, а также продукт эволюционного прошлого, образования, общества и убеждений. Человек – это место, где пересекаются наука и религия.
Если поверить Гоббсу, называвшего жизнь «движением конечностей» то можно попытаться воссоздать человека заново. Столетиями это оставалось недосягаемой мечтой, но сегодня искусственный интеллект обещает сделать мечту явью. Окрылённый всё возрастающей вычислительной мощностью, он может вырасти до сингулярности, при которой оставит нас, людей, за спиной и станет преобразовывать окружающую его реальность. Опасения, что это сработает с нами не так, как хотелось бы, существуют уже давно. Религиозный резонанс при таких обстоятельствах неизбежен. Лексикон ИИ изобилует религиозными терминами: жизнь после смерти, преобразование и улучшение человека, космическая миссия и космическая трансформация. В очередной раз религию угрожают отправить на пенсию. И всё же конфликта можно избежать и наладить диалог науки и религии. Одной из очевидных областей такого диалога являются этические вопросы. То, что ИИ должен уважать достоинство человека и Создания – почти само собой разумеется, хоть и высказывается устами папы Франциска. Но особенно интересно то, что ИИ вынуждает нас снова задаться вопросом, кто мы такие.
Если, подобно Стивену Хокингу, заключить о том, что разум делает нас людьми, то нас когда-нибудь сможет превзойти и заменить компьютерный код. Если же, однако, вспомнить, что человек – коллективное животное, то такого вывода сделать не удастся. Быть человеком – это не только быть умным, но и иметь тело, жить в сообществе, быть ранимым, зависимым и смертным.
Алан Тьюринг уже давно придумал тест, отличающий человека от машины. Вернее, этот тест должен был ответить на вопрос, могут ли машины думать. То есть отличать человека от машины он сможет, если принять, что человек – это его разум. Автор с этим не согласен, он не желает лишать человека его тела как неотъемлемого свойства. Общаться - это не только обмениваться информацией, но и объединяться с таким же бренным, зависимым и ранимым существом. В этой перспективе религиям найдётся, что сказать. Два извечных вопроса – «что есть человек» и «кто решает» – по-прежнему актуальны.
Этот вывод меня расстроил, если честно. Связав человека с телом, автор мало того, что сделал его частью животного мира, он ещё однозначно встал на сторону голого материализма Ламетри. Если человек не существует без тела, то нет и души, и жизни после смерти. А ведь это основа религии. Поэтому повествование в книге трудно назвать нейтральным. Это, скорее, попытка опровергнуть некоторые мифы о реакционной роли религий в прогрессе обществ. Но даже с этой задачей он плохо справляется. Потому что религия на самом деле тормозила науку. Книгу Коперника запретили, Галилея осудили. Точка. Да, последующие рассказчики перегнули палку. Но послушайте, что пишут про Дарвина те же фундаменталисты!
Однако они правы, говоря о бездушии науки. Меня удивило отсутствие повествования о нацистской Германии, в которой действовали, по сути, по заветам Дарвина. Если Бога нет, то всё дозволено, в этом мы уже имели возможность неоднократно убедиться. И потому я считаю, что человечество ещё не доросло до безбожного существования. Нам всё ещё нужны «высокие морализирующие боги» из книги Робина Данбара. Да, с ними трудно двигать прогресс. Но без них люди начинают рвать друг друга на части. С другой стороны, существующие религии безнадёжно устарели и с трудом умещаются в голове современного просвещённого человека. Какой же выход? Придётся или реформировать то, что досталось в наследство от предков, или создавать что-то новое. В любом случае, без духовного перерождения перспективы у нас невесёлые.
