- Хельге! – звала она его, в воде прибрежной шагая по щиколотки. Солнце почти село, но отсвечивало красиво последним лучом, бросало на ноги оранжевый блик. Были они белыми и нежными. А разрумянились лишь при вечернем свете, казались со стороны загорелыми. Так лейся ж, лейся, солнце лучистое, щебечите, птицы вечерние, пойте песнь про любовь незакатную...
- Где же ты, Хельге?.. Явись! Покажись мне и Даждьбогу! – с требованием уже слышалось от ближнего к нему берега. Красивей заходящего солнца был только голос дерзкой Малуши. Тихо и звонко разносился он над водой. Подолгу не отзываться и вслушиваться, когда она его искала, было ему приятно. Этот нежный тоскующий зов звучал мягче, певучей любой свирели. И становился самой большой наградой, когда дружина его на ночлег вставала, зажигала костры и готовила на огне трапезу. Потом собиралась ко сну. А он тихо в лес уезжал.
- Уйду же я, Хельге, уйду!.. – начинала грозиться. - Выйди ж ко мне!.. Не дождусь я!.. – совсем на него разобиделась. Ударила сначала себя по руке, затем, из воды ногу подняв, по голой икре ладошкой хлопнула. Нещадно комарье кусаться начинало.
И тут уже он, сам утомившись так долго ждать, выскочил на нее вдруг из зеленых кустов, схватил, пока не успела к нему развернуться, поднял высоко на руки, вздымая фонтаны брызг. И под светлый ее смех и собственный гогот, оба рухнули в воду. Тяжелым был этот день, а длинным был переход. Шестнадцать верст прошагали с обозом. А завтра надо все двадцать выдержать.
На берег выползли, когда совсем почти стемнело. Наигрались, нарезвились в воде, насмеялись с ней вдоволь. Небо стало темно-синим и сплошь было усыпано молочными звездами, как поляны цветущей вокруг земляникой. Осмелевшие летучие мыши порхали над водой низко, едва крылом не задевали, мошкару ловили. Вот ведь, разлетались-то! Точно летние ласточки.
- К дождю, верно, - шепнула она, на руке его лежа. – Никак перед грозой не наедятся. Воздух тяжелеет вокруг …
Он тоже тяжесть эту почувствовал, уже на берегу, когда из воды вылезали. И озеро будто задышало влагой чрезмерно – не было в нем ее столько. Дышало на самом деле небо. Сюда по нему лениво тучи сползались, и их уже дыханье от воды отражалось в лицо.
- К войску пойдем, Малуша, - сказал он, до плеча дотронувшись бережно. – Спать уж пора. Утром рано в седло …
Поднялся с берега и пошел одеваться. Рубаху натянул, штаны с сапогами. Кольчугу поверх легкой одежды надел, на пояс свой меч навесил. Для молодого воеводы одет он легко был – не воевать в поле вышел. Любовью звались его чувства, лелеял он их и берег. Знать про это ничего никому не доверил, кроме своего лучшего воина Светозара. С собой везде брал его, а тот разумно подальше от них держался, да время давал им натешиться, за лошадьми в стороне смотрел. При каждом малом войске всегда был свой волхв, волшбой помогал, и в бою, и в мире. При их же дружине на лошади ехала ведьма Малуша. Что б лишнего не говорили про них и много не злословили зря, мол, воевода молодой, когда все в седле, с лесной девкой-ведуньей путается, он к ночи войско по-тихому оставлял. Обратно в шатер приходил уже на рассвете. И спал потом в седле до полудня, коли под звездами долго нежились. В этот вечер на игрища долгие не было мочи, важный день ждал завтра его дружину. Для меча поберечь нужно было силы и для долгого днем перехода. Но удержаться, что б с ведьмой совсем не увидеться, не в силах он был. Привык он к своей Малуше, обворожила она, вечера без нее скоротать не мог.
Выйдя, однако, к озеру, когда в одежды свои облачился, у воды любимицы своей не застал он. Ей только платье было накинуть. Игралась поди, как и он с ней, коротким весельем их не натешилась, укрылась где-то в кустах. Сейчас позовет – отзываться долго ему не станет. Огляделся тогда в темноте он и прошелся немного вдоль берега. На воду всё и по кустам бросал взгляды, глазами поначалу думал Малушу высмотреть. Но уже и луна из-за туч на небе вышла, и озеро с берегом осветила она, а только не было все никого. Вот тогда и позвал он тихонько.
От озера и берегов голос отразился негромким насмешливым эхом. Холодный дождь закапал сверху, пообещал разразиться ливнем. И ветер, камыш всколыхнув и взъерошив осоку, поднял на воде волнистую рябь. Гроза начиналась.
Засуетился он тогда, заметался по кустами и забегал вдоль деревьев. Громче стал звать Малушу свою, в голос. Какие уж шутки, ведьма ведьмой, а ночь сильна и властна над всеми живыми. Пошел он искать ее от воды глубже в лес, незнакомый для них и чужой. Недалеко от озера ждал с лошадьми Светозар, и решил он сначала к нему податься. А там – сесть верхом, зажечь факела, и вдвоем на конях при огне поискать пропажу. И пока он до места бежал, все думал, надеялся, что Малуша там уже ждет его, проучить его просто решила. Ведьмовская любовь – такая она, не робкая и покорная, а что дикий ветер. Но когда до места добрался, то и там Малушу он не увидел. И не было их лошадей. А воин его, Светозар, лежал на земле, зияя разорванным горлом. Кровь из него вся вытекла, глаза потускнели и застыли холодным студнем. Давно тут лежал – убили, видимо, сразу, как разошлись. Клинок его так и остался в ножнах, за рукоять успел только схватиться. Люто ж подстерег его кто-то, бесшумно со спины подобрался, и убил нечестно... Достал тогда Хельге из ножен свой меч.
Один из их факелов лежать на земле остался, упал, вероятно, от седла открепившись, или коней уводившие сами его тут и бросили. Высек искру, зажег огонь и стал по следам смотреть, кто и куда лошадей их угонял. Но ни человеческих ног, ни звериных лап при свете в траве не увидел он. И лошади их, все три, будто взяли да улетели на крыльях разом, как бабочки упорхнули в небо. Уже через несколько шагов следы их копыт пропадали. До стана степняков целых полдня конного хода было, отступали перед князем их дозорные отряды– впереди еще одна дружина шла, без обоза обременяющего степняков нагоняла. Значит, никак степняки те забраться сюда не могли, кто-то из своих, с этих земель, расправу учинил над воином. Он же и воровство коней совершил, что б спутать всё и что б думалось всем на степное дело. Вот только кадык удальцы степные из шеи вот так вырывать не умели. Следов же рядом ни медвежьих, ни волчьих не оказалось – на зверя крупного сам бы первым делом подумал. И верно, то не залетный чужак сразбойничал – такой бы обобрал до самой нитки. А здесь, из добра оставленного, не взяли хороший булатный меч, сапоги из кожи не тронули новые, добротной ковки шлем и два швыряльных ножа уцелели, серебряный прут за пояс заткнутый. Странно все как-то выглядело, кто же так грабит? И женщина, ведунья дружины их, что была еще и сердцу его дорога, тоже пропала бесследно. Пусть и не здесь, а у озера того исчезла, но разве такое могло совпасть?..
Плюнул он на все, не стал горевать у мертвого воина – некогда было в тот миг. И к озеру уже с огнем побежал обратно, всерьез случившимся обеспокоился. Еще раз захотел у воды поискать, а потом уже к дружине своей бегом возвращаться, бить в ночь тревогу и поднимать в седло воинов. Да лес местный до утра прочесывать, заглядывать под каждый камень, переворачивать валежины с корягами.
А у воды остановился он вдруг. И обомлел. Щит опустил даже низко. Платье изорванное лежало на бережку. Не было на нем ни одной кровинки, однако без него Малуша совсем нагая осталась. Неужто кто-то выследил их, а насмотревшись, себе возжелал? Охрану убил заодно из злости и ревности…
Ярость обуяла его в одно мгновенье. Зубы с хрустом сошлись во рту, и костяшки в его кулаках защелкали.
- А ну, покажись! – взревел он громко. С поднятым вверх мечом затрясся от гнева весь.
Понятно, что ждать темной ночью, будто отзовутся на этот призыв, – на такое рассчитывать было нечего. Щит Хельге держал высоко, меч его был остер и громаден, любого посечет, даже если тот не один против него выйдет, а втроем или вчетвером.
Но, к удивленью своему, звук он все же услышал. Будто стон какой раздался по берегу дальше. И пошагал быстро в ту сторону, зорко шаря вдоль прибрежной осоки глазами. А как увидел, что кто-то у самой воды лежит, на бег перешел сразу, испугался.
Луна в ту ночь будто играться с ним решила. Едва он подбежал, спряталась сразу на небе. А перевернул холодное тело на спину – тут же опять на нем объявилась. Отпрянул он тогда, вздрогнув при свете, и руки убрал поскорее. Не человеческое перед ним лежало тело на земле. С зеленоватого лица, с глазами, круглыми, как у рыбы, смотрел на него жирный губастый рот, с кривыми гнилыми зубами. Знакомая тварь – водяной. Не редкое диво для старого леса, и раньше ему они встречались. Только у этого брюхо было вспорото, и кишки, словно змеи синюшные, клубились и лезли из утробы наружу. Руки-лапы потянул к нему сразу, как увидел его, зашипел что-то на своем болотном, заурчал низко горлом.
- Кто ж тебя так, с кем не сладил? – спросил его Хельге. При виде подобных увечий всё беспокойство только выросло. Одолеть водяного у озера, у болот или у реки – в общем, там, где он большую силу от стихий своих черпает, непростым делом считалось, достойным любого богатыря. Живот ему вспороли мечом – было ясно как день. Хороший удар и воинский. Искусный боец, коли с нечистью такой справился!
- Да ты рукой покажи, не мычи! - уже раздраженно велел издыхающему.
Тварь силилась поднять голову с шеей, но как ни пыхтела натужно, сдюжить никак не смогла. Пришлось тащить за ноги к самой воде, с головой в нее окунать. Не сдохнет в родной стихии – значит, оклемается.
И существо неожиданно ожило. Зеленая кожа на теле стала ярче, пошла ядовитыми пятнами малахитовыми. Кишки полез резво сам подбирать и обратно в себя запихивать. Поднял затем руку, как затолкал под ребра внутренности, и указал ей через все озеро.
- Туда он ведьму твою понёс... - пробулькал водяной почти человеческим языком.
Яснее от сказанного только не стало. Вся старая нечисть знала людской язык, но этот, сказав несколько слов, тут же сам и ушел под воду. Решил, для "спасибо" было довольно.
"Башку бы твою срубить, а не помощь оказывать... " – в сердцах и досаде слетело с языка. Был бы вот только толк, злиться на такую жабу.
Озеро, где они с Малушей купались, было длинным и узким. Дождь уже во всю хлестал по воде. Гром, точно разъезжавшие на колесницах боги, сотрясал над головой широкое небо. Скинув с себя кольчужную рубаху, Хельге вынул из ножен меч. Снял сапоги. Обегать по кругу озеро было долго, а лишнее железо всегда будет в тягость. Припрятал кольчугу с ножнами здесь же, в кустах на берегу, и сверху накрыл щитом. В одной руке с мечом и с сапогами шагнул быстро к воде.
- Эх, жаб же ты пучеглазый... - еще раз обругал он с тихим гневом немногословного водяного.
Но спохватился вовремя, остановился у воды. Не потопил бы сейчас водяной, если услышал вдруг слова его из озера. Не важно, что спас ему жизнь – у таких, из леса и из болот, в башке на всё свои причины имелись. И, заходя уже в воду, от беды подальше, серьезно и громко добавил он:
- Разные мы бываем!.. Всякими всех принимать нас должно!.. И тебя, и меня!..
И прыгнул уже в озеро не боясь, поплыл на одной руке.
Пару раз думал, что сварит его живьем или сожжет в уголь молния. Било небесным огнем совсем рядом, в малый островок с единственным на нем деревом угодило. Воспламенилось то сразу, треснуло пополам, загорелось ярко, вздымая яркий огонь в небо. Вспыхнуло и в лесу впереди, уже на другом берегу. Увидев все эти пожары, погреб он рукой только сильнее.
Вширь озеро быстро закончилось. Доплыл, наконец, и вылез. Кое-как на мокрое натянул сапоги. Дождь, разохотившийся, как потешные на ярмарке, так же быстро пошел на спад. С деревьев запахло обновленной листвой, а под ногами – мокрой и сочной травкой.
А еще в воздухе появился какой-то непонятный безликий страх. Он щекотал ноздри словно цветочная пыльца, но чихнуть не давал при этом. Птицы ночные не пели, молчали, сверчок не стрекотал и не звенела мошкара. Напряжение в голове и тревога только нарастали в тишине. И страх этот, невидимый, но ощутимый, будто вместе с ливнем с неба пролился и растекался теперь по земле, поднимаясь от нее испарениями.
Встряхнув головой, Хельге прогнал от себя смущавшие храбрость чувства. И ноги его двинулись глубже в чащу – в ту сторону, куда указал рукой водяной. Не было никаких других примет у дороги, которой ушел унесший Малушу воин.
С мечом наперевес, при свете одной лишь луны, он прошагал еще с пол версты, прежде чем начал вдруг падать духом. Ни следа на мягкой траве, ни сломанной ветки на дереве – только непролазный лес вокруг и ночь сверху луной беззубой скалилась. Наугад давно шел Хельге и даже мечом своим не мог защитить Малушу – не над кем было его заносить. А когда перепрыгивал кочку у одного болотца, оступился вдруг и угодил сапогом в небольшую яму. Увязла в чем-то нога, будто щепом раздвоенным, что на медведя ставят, защемило ее накрепко. Закричать уже хотел, но сдержался он, сел на землю и схватил деревяшку ту руками. Уж очень похожим на щеп оказалось это полено, ступня в нем застряла словно в расщелине с зубьями. И как только начал он его с ноги своей скручивать, сжал сильно ладонями и оторвать от ступни пытался, взвыло это полено в голос и глазами на него захлопало.
- Да что ж ты такое-то?!. - вскочил, не договорив, он с земли и затряс ногой изо всех сил.
Только не спешил отпускать его деревянный обрубок, вцепился зубами надежно и держался как клещ на ноге.
- Вот же, глазастый ты пень!.. – зло выругался он снова, согнулся опять, на мокрую землю сел и что было мочи уже напряг свои руки.
Отцепил-таки он от своей ноги зубы с большим усилием. Потом двумя руками ухватился за кусок этого дерева, поднял его над головой и шарахнул о дуб со всей силы. Встал затем на ноги, и долго уже, от души, пеньком бил наотмашь о ствол широченного дуба. Устал под конец лупить тварь непонятную, запыхался и сел он. Отдыхал Хельге, и деревяшку с глазами рядом с собой бросил. Та подле него лежала, пыхтела, будто неслась куда-то пол ночи, от боли подвывала, скулила от стыда и злости.
А потом, когда смахнул Хельге пот со лба и всмотрелся в этот пенек внимательней, страшно аж самому до мурашек стало. Как не признал-то? Когда-то совсем был нормальный леший. Но кто-то обрубил ему руки и ноги, а потом еще туловище пополам мечом разрезал. Срезы все были свежими. Так вот и получился этот пень глазастый, даже не целый пенек, а его половинка. Времени пройдет немало, прежде чем новые конечности вырастут. Похоже, что тем же самым мечом рубили лешего, что и водяному живот вспарывали. На глаз такого не увидать, но тут головой понимать надо – как так совпало, что двоих бессмертных за одну ночь в одном и том же лесу покромсали? Лешие, они посильнее водяных будут, те жидкотелые слизни дорогу им всегда уступали. Вот страх и прошелся тогда по спине Хельге крупной мурашкой – что же за лихо такое в чужом лесу завелось? Редко, какой воин или богатырь мог один на один против лешего выстоять. А тут неизвестный двоих вечных зашиб, с водяным вместе, и дальше себе спокойно пошел через лес с чужой женщиной.
Взял Хельге этот глазастый пенек в руки, поставил на землю и вогнал в углубление для стойкости. Теперь тот и мог, что только кусаться – до следующего лета ни руки новые, ни ноги не вырастут. Встал он над ним, поднял над головой меч и широко замахнулся.
- Как полено развалю тебя надвое, - пригрозил он ему тихо. – А потом всю ночь на щепу крошить буду... Пойдешь у меня на лучины...
Угрожать лешему больше не пришлось, как и спрашивать его о чем-либо. Все недожитки леса храбрыми были только с виду, или руки пока с ногами были у них на месте. Леший понял быстро, что от него узнать хотели. Может, и так сказал бы, по-хорошему, только говорить лешаки могли не лучше водяных, лист кленовый их разбери обоих! Молча, глазами, он указал на сторону, куда ушел покромсавший его обидчик. И ушел тот не один, а пронес на плечах женщину. Хельге только сейчас увидел, что в ветвях дуба застряла ленточка, голубенькая, с руки Малуши. Сам ей ленту эту дарил и крепил на тонком запястье. Сорвал ее с ветки и повязал себе на меч. Понял, что нарочно ее для него она зацепила, спасенья ждала и помощи. Что же за воин такой, что совладал с двумя вечными, и сильную ведунью их войска унес на себе? Самому б с таким сладить…
Еще через пол версты он остановился на короткий отдых. Снял с левой ноги сапог – тот хлюпал весь от крови. Прокусил-таки насквозь леший, когда зубами в ногу вцепился. И хуже всего, что в месте укуса уже образовывалась корка. Не обычная огрубевшая, что бывает от крови при ранениях, а просто нога понемногу деревенеть начинала. Потрогал он ранку пальцем, но вдавить с силой не смог – там, пока с ноготок величиной, появилась настоящая кора древесная. До рассвета еще кое-как проходит, а дальше резать ногу придется, отрубать по колено или выше. Иначе весь превратится в дуб, врастет ступнями в землю и корни пустит, а ветви начнут из пальцев вылазить. Не сможет же деревом быть при дружине своей воеводой. Жаль, остатки лешего пинком отправил обратно в гнилое болото. Надо было в щепу покромсать, как сначала грозился.
Встал. Идти нужно было дальше. Нога до утра потерпит, на одной, если что, будет прыгать, а Малушу оставлять нельзя, нагонять нужно. Тот, что унес ее, шел на плечах с грузом, а, стало быть, двигался медленней, с задержками. Какой бы силы этот воин ни был, а не сможет он всю ночь идти без передыха. Не ясно только, почему украденными лошадьми не воспользовался. Или не он лошадей их увел? Неужто бывало такое, раз в тысячу лет, чтобы все вот так и совпало? Догнать бы скорей и разобраться во всем…
Остановился он уже у овражка, что перегородил ему дорогу. Раньше, разбежавшись, легко бы перепрыгнул его, а теперь с хромотой обходить пришлось. Сломал по дороге палку покрепче, не на меч что б, а на нее опираться. Поковылял, заторопился.
След показался чей-то, когда овражек он обогнул – сразу за ним начинался. Темная кровь на земле, а дальше будто волочили кого-то, широкой полоской были примяты трава и кусты. Затем пропадала эта примятость, но после опять появлялась, будто кто-то шагал и упал, и снова потом по земле потащили волоком.
- Куда волок? Кого?.. – шептали тихо губы, зная, что враг уже где-то рядом.
Он понял сразу, что кровь не была человеческой. Темная, слишком густая и пахла осенними травами. После водяного с лешим в эту ночь ни от чего не ждал больше удивления. Потому даже не вздрогнул, когда увидел едва ли не пополам разрубленное от плеча одним ударом тело. С виду вроде обычное женщина, но ясно, что мавка лесная была. Живучие они, вон сколько проползла на брюхе. Сама ползла, не тащили ее. Дышала еще и грудь ее вздымалась с трудом, будто ей двигала тяжелую гору.
Склонился он над ней и присел на траву рядом.
- Скажи хоть – кто тебя так? – спросил в надежде умирающую. Из мавок людская речь обычно лилась ручьем, певуче и красиво они говорили. Но, всмотревшись в лицо, увидел вдруг, что глаза ее уже затухали. Чуть не дождалась, чтобы слово сказать. Вздохнула последний раз и затихла. Всю ночь не везло в дороге – то обрубки с пеньками, то трупы…
- Хельге!.. - заставил вздрогнуть игривый женский голос. Совсем недалеко, рядом тут прозвучало, за деревьями. И от голоса этого по спине побежали мурашки.
«Нет…» - сказал он себе и поднялся на ноги. Знакомо, конечно, похоже, но больно уж ласково. Не до игр было сейчас Малуше, морочил кто-то его из темноты и подзывал к себе ее голосом. Одна мавка, видать, на подобное лиховство не отважилась, за что от меча и погибла – лежала теперь на земле разрубленной. Другая уговорам поддалась, уступила за что-то обещанное ей. Вот, теперь и манила за собой, звала ласково, и гостинец свой отрабатывала. И хорошо же ведь как! Выходит, тот, за кем он полночи шел через лес, был где-то близко и сам расставлял ловушку. Догнал-таки он его, настиг!..
Эту последнюю нежить, лежавшую в мятой траве, ему было жаль. Честной оказалась лесная девка, воле чужака ценой своей жизни воспротивилась. Даже глаза закрыл ей ладонью, прежде чем с колен поднялся.
- Хельге!.. – снова голосом Малуши позвали его из темноты. – Я здесь!..
А вот эту тварь – ничуть и нисколько. Продалась за богатые посулы. Решила помочь сгубить его.
- И я недалече!.. – отозвался он ей, наконец. Сжал крепче меч и похромал в непроглядную темень.
Ни звука больше не раздалось, как зашел он за ближайшие вязы. Видать, уже привела, куда надо. Но ухо за спиной уловило вдруг чей-то шаг. Развернулся и ударил наотмашь. Свалил.
Такая же мавка. Насмерть не зашиб, но слегка оглушил.
- Кто он? - спросил ее Хельге громко. - Где ждет?.. Говори, покажи!..
Руками от него только закрылась, плачет сидит, голову в плечи вжала. Молчит и от страха трясется вся. Такие вот они, местные, листву из-под ног у них когда вышибут, в голос пощады просят и хнычут зря. Хозяева леса...
Не тронул он ее и меч к земле опустил.
- Прочь иди! - велел глупой мавке. И тише, когда убежала уже, добавил: – Не за тобой шел… Не тебя и убью...
